У каждого своя война
Шрифт:
Завтра загляну, годится?
– Тогда меня Робертино проводит, — безапелляционно заявила Милка, сверкнув на Робку глазами.
– Ты че, Милка, обиделась? — удивился Гаврош. — Ну, детский сад, ей-богу! — Он покрутил головой, запел тихо:
Таганка-а, все ночи, полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня, Я– Ну что, Робертино, проводишь? — Милка уже не обращала внимания на Гавроша, смотрела на Робку и улыбалась.
– Выпей на дорожку, Роба. — Трешник протянул ему водки в стакане, лыбился шкодливо. — Для храбрости…
– Пошел ты... — Робка резко оттолкнул его руку, водка расплескалась из стакана. — Не тебе подначивать, понял?
– Правильно сказал, Роба! — ухмыльнулся Гаврош. — Каждый сурок знай свою норку... — и засмеялся.
– Не слушай их, дураков... — прошептала заговорщическим тоном Милка и взяла Робку под руку, повела. — Пошли, пошли…
Никогда в жизни не ходил он с девушкой под руку, да еще чтобы она держала под руку его. Робка шел как парализованный, едва передвигая одеревеневшие ноги.
А Милка тесно приникла к нему, и во время ходьбы при каждом шаге он ощущал прикосновение ее бедра.
– Ты отличник, наверное? — весело спрашивала Милка, косясь на него сбоку.
– Ага, на золотую медаль иду, — ответил Робка. — А ты, наверное, в университете учишься?
В ответ Милка заливисто рассмеялась, махнула рукой:
– Скоро буду профессор кислых щей... — и уже серьезно добавила после паузы: — Я в столовке на Пятницкой работаю. Приходи — накормлю задарма.
– Спасибо. А и думаю, где я завтра кормиться буду? Ты с Гаврошем давно ходишь?
– Тебе-то что? Любопытной Варваре нос оторвали!
– Отрывай, не жалко... Мне почему-то все хотят нос оторвать... Неужели такой большой?.. У Гавроша, кажется, больше... — он вдруг споткнулся на ровном месте и чуть не упал.
Милка рассмеялась, крепче прижала его к себе:
– Ой, да ты пьяный совсем, Робертино! О-ой, какой смешной! Ну вылитый медвежонок! И еще косолапит!
– Где? Не может быть... Хожу нормально, как все советские люди... Все, нормалек... я ни в одном глазу! — и он опять споткнулся.
– Может, я тебя провожу, а, Робка? — она остановилась, посмотрела ему в глаза. Он ощущал ее дыхание на своем лице. И вдруг под сердцем у него стало пусто, он зажмурился и ткнулся губами в ее губы, попытавшись поцеловать. Милка легонько отстранилась, насмешливо посмотрела. Так взрослые женщины смотрят на неразумных детей.
– Ну ты даешь стране угля, Робертино!
– К-как «так»? — язык у Робки вдруг стал заплетаться.
– Сразу целоваться лезешь... — она опять издевательски рассмеялась, продолжая крепко держать его под руку. — Хоть и не умеешь целоваться, а лезешь!
– П-пусти м-меня... — попросил Робка. — Я п-пой-ду.
– Ты, наверное, страшный бабник будешь, Робертино, а? Ходок!
– П-пусти, Мила... извини... я не хотел…
– Ладно, идем. — Она пошла по переулку, увлекая его за собой.
– Н-нет, правда, Мила... я не хотел, ты извини…
– Да я не обиделась, — она опять озорно посмотрела на него сбоку. — Может, мне понравилось…
Робка, чувствуя, что над ним издеваются, подавленно молчал.
– Давай быстрей, герой. А то мне к отцу больному надо. — Она зашагала быстрее. — Ты где живешь? С Гаврошем в одном дворе? Ну пошли, пошли…
– М-мила... нет, ты скажи правду... — на ходу спрашивал Робка.
– Какую тебе еще правду?
– Ты не обиделась?
– Вот интересно! А ты что решил, что я со всеми, да? Кого встретила, с тем и целоваться пошла, да? Ну говори, говори, чего в рот воды набрал?
– Не, я так не думал... честное слово, Мила…
– Ну спасибо, утешил! — в ее голосе снова послышались издевательские нотки. — А то я ночь не спала бы! Убивалась бы…
Зеленая луна была уже в середине неба, и звезд совсем не видно, затянуты белесой дымкой. С улицы редко доносился шум проезжающих автомобилей.
А в переулке ночной покой и пустота. Громко стучат Милкины каблучки, слышатся смутные голоса.
– Лето скоро... буду ездить на «Стрелку» купаться... Или на Воробьевы горы. Ты любишь купаться, Робка?
– Люблю…
– А плавать умеешь?
– Умею... Я быстрей всех во дворе плаваю…
... — С кем водку пил? — напряженным и приглушенным голосом спрашивала мать, Федор Иванович и бабка спали, и Люба боялась их разбудить. Она была в расстегнутом халатике, наброшенном поверх ночной рубашки, волосы распущены, под глазами темные полукружья.
Робка боялся взглянуть на мать, шмыгал носом, прятал глаза.
– Второй раз пьяный являешься. Ты что, как Егор Петрович хочешь? Или Степан Егорович тебе пример подает? С кем пил, спрашиваю!
На столе — чашки, чайник, сковородка с остатками яичницы и колбасы. Есть хотелось страшно, аж в животе бурчало.
– Я в дневнике посмотрела — двойки да тройки, так ты еще и водку пить стал? — вновь заговорила мать. — На какие деньги? Воруешь, что ли? Что молчишь? Тебя спрашиваю!
– Я нечаянно... — еле внятно промямлил Робка.
– За нечаянно бьют отчаянно, знаешь? — шипела мать.
– Знаю... я больше не буду... Ну, че ты, мам, сказал же... больше не буду, честное комсомольское.