У каждого своя война
Шрифт:
Гаврош, пошатываясь, двинулся в другую комнату и скоро вышел оттуда, держа в руке книжку.
– На! — Гаврош протянул ему «Мартина Идена». — А теперь тебе сказать, кто ты? Сказать?
– Ну скажи... — Робка взял книжку.
– Дешевка... — Гаврош сплюнул на пол и растер ногой.
– От это по-нашему,
– Бей в глаз — делай клоуна! — взвизгнул Валька Черт.
Робка повернулся и пошел из комнаты, физически ощущая на спине тяжесть взгляда Гавроша.
– Ты зверюга, Витька! — крикнула Катерина Ивановна. — Че ты на него все набрасываешься, как кобель цепной?! А мне вот Робка ндравится!
– В ж... его поцелуй, если нравится! — сказал
Валька Черт.
– Ты к-кому, падла, такое говоришь? — прорычал Гаврош, и послышался глухой тяжелый удар.
Когда Робка вышел в коридор и обернулся, он увидел лежащего на полу Вальку Черта. Гаврош остервенело бил его ногами. Робка закрыл дверь и побежал по полутемному коридору, выскочил на лестничную площадку.
«Дешевка!» — будто молотом стучало у него в голове. Он бежал по набережной, и в мозгу больно отзывался голос Гавроша: «Дешевка!», а потом раздался голос Милки: «Дешевка!»
Ах, память, драгоценная наша память! Может быть, самая нужная функция мозга. А может быть, и самая ненужная! Прошло много-много лет, а Роберт Семенович часто слышал в бессонной ночи эти голоса, Милки и Гавроша: «Дешевка!» Сколько раз перебирал в памяти самые малые мелочи тех встреч и разговоров. И почему же они такой болезненной занозой засели в сердце? Разве мало было потом горьких утрат и страшных, несправедливых оскорблений? Но все быстро вытиралось из памяти, быстро переставало сдавливать горькой обидой сердце, но вот те два голоса, произнесшие одно и то же слово, звучали в душе с постоянной болью. Может быть, потому, что он никогда об этих встречах с Милкой и Гаврошем никому не рассказывал. НИКОМУ. Ни матери, ни жене, ни детям. Он чувствовал, что будет носить в сердце эту обиду до самой смерти и вместе с ней уйдет в небытие. Он был уже знаменит и богат, и все в жизни складывалось замечательно, удача шла с ним рука об руку, любила жена, росли трое прекрасных детей, но почему же вдруг черным туманом заволакивало душу и он слышал в ночи звонкий девичий крик: «Дешевка!», а следом за ним — хриплый мужской голос отчетливо произносил: «Дешевка!» Что за наваждение?! Что за дурацкая привычка русского человека терзать себя дурными воспоминаниями, со сладостной болью вновь и вновь переживать то, о чем нормальный француз забудет через полмесяца и не вспомнит больше никогда. Выбросит из памяти и сердца, потому что это мешает дальше жить, расшатывает здоровье, вредит психике... А может, это грыз его страх смерти. Какие мрачные и трагичные легенды бытовали в те времена о том, как воры жестоко мстят за предательство, за фискальство и донос. «Легавый!» — это было страшным оскорблением. «А как одному легавому вчера в трамвае все лицо «пиской» разделали? Ужас!» «Писка» — это безопасная бритва, которой вор мог полоснуть по лицу, по глазам — жуть! Хотя на самом деле таких случаев никто не мог и припомнить, чтобы видел лично. Но легенды, одна мрачнее другой, упорно ходили в народе. Так вот какой страх, как мышь, забился в самый темный уголок души! Он-то всему и начало!
Из-за пары растрепанных кос С оборванцем подрался матро-о-ос! —распевал во все горло здоровенный пьяный малый и пошатываясь брел по набережной.
Увидев его, Робка перестал бежать, перешел на шаг.
Когда они поравнялись, парень спросил:
– Эй, браток, закурить не найдется?
Робка остановился, достал смятую пачку «Прибоя», выудил оттуда папиросу, протянул парню и зашуршал спичечным коробком. Руки у него дрожали. Парень взял папиросу, прикурил у Робкиных ладоней, пыхнул дымом, на лице отобразилось удовольствие, и он сказал с белозубой улыбкой:
– Спасибо, корешок! —
– Что? — не понял Робка.
– Ты че это какой-то не такой? Обидел, что ль, кто?
– Да нет... просто домой тороплюсь..
– A-а... А то, если обидел, покажи! Мы щас его на рога поставим, пр-равильно говорю?!
– Правильно, правильно…
– Ну, бывай! Давай петушка! — Парень протянул широченную лапу, пожал Робке руку и двинулся дальше, пошатываясь и распевая:
Из-за пары растрепанных кос С оборванцем подрался матрос!...За Гаврошем «уголовка» приехала где-то в пятом часу вечера. Еще было светло, и во дворе ребятишки с криками играли в лапту, под навесом за большим столом мужики заколачивали «козла». В углу двора Робка, Богдан и еще несколько парней играли в пристенок под деньги. Во двор через низкую арку, урча, въехала не «раковая шейка», а самый настоящий тюремный «воронок», остановился посреди двора, как раз напротив барака, где жил Гаврош. Из кабины и из задней дверцы «воронка» выскочили трое оперативников в штатском, мордастые, налитые силой дяди, и затопали в подъезд барака. На них сначала никто не обратил внимания — вся ребятня и мужики за столом, разинув рты, рассматривали зловещий «воронок».
– Это за кем же пожаловали? — испуганно спросил кто-то.
– Щас узнаем... вишь, вон орлы пошли…
– Так в том же подъезде Гаврош живет. Неужто за ним?
– Неужто... Скажи лучше, наконец-то за ним? — насмешливо поправил еще один голос. — А вон и Гераскин пожаловал.
Участковый Гераскин в наглухо застегнутом мундире, при полной портупее, с пистолетом в кобуре, не спеша, исполненный чувства собственного достоинства, входил через арку во двор. Он остановился возле «воронка», огладил усы и строго оглядел пространство двора. Ребят, игравших в углу в пристенок, словно ветром сдуло. Они, как вспугнутые кошки, прыснули в разные стороны. Минутой позже стали по одному собираться с другой стороны двора, у детской песочницы.
И тут двери подъезда распахнулись, и двое оперативников вывели Гавроша. Он шел заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Сзади шел третий опера тивник и держал в руке пистолет. Гаврош под конвоем прошествовал через двор. Гераскин за это время успел пошире распахнуть дверцу «воронка». Гаврош из-под маленького козырька кепки стрелял глазами по сторонам, непонятная усмешка то появлялась, то исчезала с его лица. Перед распахнутой дверцей «воронка» Гаврош остановился, оглянулся на ребят, столпившихся у детской песочницы, на мужиков, сидевших за большим столом с костяшками домино в руках, на старух на лавочках у подъездов, потом опять глаза его метнулись к кучке пацанов, увидели среди них Робку. Губы Гавроша презрительно переломились, он впился глазами в Робку и вдруг крикнул:
– Дешевка!
– Давай! — резко толкнул его в спину один из оперативников.
Гаврош полез в «воронок», неожиданно обернулся, выглянул наружу, вцепившись руками в дверь, и заорал залихватски:
– Прощай, шпана замоскворецкая-а-а! — Он сорвал с головы кепку и, швырнув ее наружу, запел визгливо, фальцетом:
Праща-а-ай, любимая, больше не встретимся, Решетки черные мне суждены! И вновь по пятницам па-а-уйдут свидания И слезы горькие моей родни! Таганка-а, все ночи, полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня, Таганка, я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант В стенах твоих, Таганка-а!