У каждого своя война
Шрифт:
– Так и у меня в кармане вша на аркане, — засмеялся Степан Егорыч.
– Не-е, Степан Егорыч, не скажи! Две Славы — это не кот наплакал и не баран начихал! О! Там даже Герои Советского Союза были! Ага! Двоих самолично видел!
– А этих-то за что же? — всплеснула руками Зинаида.
– А за то же самое, теть Зин! Антисоветская пропаганда и агитация — и ваши не пляшут! Червонец в один конец! А после догонят и добавят... — Борька нехорошо рассмеялся, громко чокнулся с кассиршей Полиной и выпил, пожевал пучок зеленого лука, спросил: — Теть Поль,
– Почему это из-за меня? Почему из-за меня? — перепуганно забормотала Полина. — Он кассу грабанул, а я-то здесь при чем?
– А как же его взяли-то? Стукнул кто? — Борька сверлил холодным, пьяным глазом Полину.
– Ты только глянь на него, не успел домой свалиться, а уже все знает! — удивилась Люба. — Уже все где-то вынюхал!
– Вынюхал... — криво усмехнулся Борька. — Гераскина нашего встретил, в рот ему кило печенья! Он и рассказал…
– Рассказал, а ты спрашиваешь... — отозвался Степан Егорыч.
– Кто менту поверит, тот двух дней не проживет! — рассмеялся Борька и вновь обнял за плечо Робку. — Ну ты здоров стал, Роба, прямо — лось! Бычара! Видать, мамка на совесть кормила!
– А то! — заулыбалась Люба, тоже с удовольствием глядя на Робку, будто видела его впервые. — Мать на вас спину гнет, а вы здоровеете!
– Особенно я поздоровел! — помрачнел Борька. — Здоровье прям изо всех дырок прет!
– Ну и не доходяга какой-нибудь! — Люба поднялась, обняла сына. — Наша порода — крохинская! Не сломаешь и не согнешь! — И глаза ее при этом так удивительно засверкали, румянец выступил на щеках, губы сочно покраснели, и такая она предстала вдруг перед всеми красивая, соблазнительная и завораживающая, что все мужики смотрели на нее разинув рот — тоже будто впервые увидели.
– Ты, Люба, не баба, а... чистая ведьма... — покачал головой Егор Петрович, и Зинаида тут же стрельнула в него злыми глазками, процедила язвительно:
– Ты-то уж сидел бы да помалкивал, ведьмак!
И все разом с облегчением захохотали, глядя на смутившегося Егора Петровича, даже пальцами в его сторону тыкали, хлопали по плечу. И Степан Егорыч тоже смеялся, хотя не так безудержно и искренне, глаза у него оставались при этом грустными. Хитрый Борька, несколько раз перехвативший взгляд Степана Егорыча, устремленный на мать, и уже начавший кое о чем догадываться, теперь вроде бы утвердился в своих подозрениях.
– Ну-ка, Роба, выйдем, — шепнул он на ухо брату и первым стал выбираться из-за стола.
В коридоре Борька закурил сам, протянул папиросу Робке, дал прикурить, потом шутливо дернул за нос, взъерошил волосы:
– Здоров стал, здоров... Ну вот и свиделись, братаночек, ты рад?
– А ты думал? — неловко улыбнулся Робка. — Все время про тебя думал... вспоминал…
– Не обижал тебя тут никто? — внимательно спросил Борька.
– А если и обижали, то что, жаловаться, что ли?
– От за это молодчик! Пр-равильно, не по-мужски жаловаться. — Он хлопнул Робку по плечу и спросил простодушным тоном: — Слышь,
Робка опустил голову, сосредоточенно дымил папиросой, молчал.
– Та-ак, все понял. Вопросов больше нет... Видал как... шустрая у нас мамка, шустрая-а-а... Ну а этот…
Федор Иваныч, как он?
– Да я тебе говорил, — пожал плечами Робка. — Ничего... мужик как мужик... работяга…
– Ну а ты? В школу-то ходишь? Или гуляешь по буфету?
– Да так... — опять пожал плечами Робка. — То хожу, то не хожу... Полгода осталось.
– Добей уж десятилетку-то, че ты, Робертино? Всегда пригодится.
Помолчали. Из-за двери слышались возбужденные пьяные голоса, смех, потом заиграл патефон, голос Утесова запел: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»
– А Федор Иваныч, значит, про мамку и Степана Егорыча ни ухом ни рылом? — вдруг спросил Борька.
– Да вроде не знает. — Робка опять опустил голову и повторил удрученно: — Ничего не знает... Может, догадывается…
– Не думаю... Мужик простодушный, на морде все написано... — И неожиданно Борька сказал, как бы ни с того ни с сего: — Выходит, жить мне тут негде…
– Как это негде? — удивился Робка.
– А где? — улыбнулся Борька. — С тобой на диване в обнимку? Я на нарах вдоволь в обнимку належался.
– Я на полу буду.
– Брось, Роба, не надо лишних жертв и ненужных страданий!
Позже Робка отметил, что брата часто тянуло разговаривать такими вот напыщенно-торжественными, романтическими выражениями. Из глубины коридора до них донеслась смутная мелодия танго. Борька чутко прислушался:
– Там кто живет?
– Да Игорь Васильевич, аккордеонист из ресторана, забыл?
– A-а, точно... — припоминая, усмехнулся Борька. — Жлобяра из ресторана... жена у него ничего была… красивая евреечка... Щас небось постарела?
– Как все... — Робка смотрел на брата.
– Не скажи! Наша мамка любой бабе сто очей наперед даст! Кремень баба! — Он потряс сжатым кулаком. — Я за нее кому хочешь горло перережу, понял? Робка подумал, что за мать никому горло рвать не надо, никто ее обижать не собирается, тем более что она сама кого хочешь обидит.
В это время дверь в комнату Игоря Васильевича открылась, и в коридор вышла совершенно пьяная, в одних трусах и даже без лифчика Нина Аркадьевна. Длинные черные волосы разметались по белым голым плечам.
В центре длинного коридора горела всего одна пятидесятисвечовая лампочка, и она тускло осветила обнаженную женщину, которая, пошатываясь, побрела по коридору, громко шлепая босыми ногами.
– Ого, какие тут у вас фокусы показывают... — Борька даже дымом поперхнулся, выкатил глаза на лоб. — Ну дает, шалава…
Минуту спустя в коридор вылетел полуголый Игорь Васильевич, огляделся, догнал Нину Аркадьевну и, схватив за руку, потащил обратно в комнату:
– Ты рехнулась, да? Соображаешь, что делаешь?! — Дверь с грохотом закрылась, щелкнул замок.