У королев не бывает ног
Шрифт:
Рассказывают об огненных столпах, столь ослепительных и жарких, что их сияние лишало зрения людей на тысячи миль вокруг, и напротив — от рождения незрячие узревали огонь, ибо его резкость и сила преодолевали даже завесу слепоты; от тех, кто оказался поблизости, остались лишь тени их тел, улетучившихся в мгновенье ока; и если в Откровении святого Иоанна упоминается город, спаленный огнем, низринутым с неба, в Псалтири то, что глас Господень высек огненный пламень, а в Первой Книге Моисеевой сказано: «Пролил Господень на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и все произрастания земли», то все это — отголоски тех страшных бедствий.
— В поры крушений, — продолжал пан Янек, — идея, что «все едино есть», многажды забывалась и возвращалась
Разумеется, можно возразить, к чему, дескать, писать темно и невразумительно, лучше бы алхимики вообще не сочиняли никаких книг; а вместо того, чтобы осторожничать да прятаться, лучше бы им запереть свои мастерские крепко-накрепко; разумеется, так оно было бы лучше, но это немыслимо, ибо так же, как людям нельзя запретить взаимно истреблять друг друга, так нельзя запретить и того, чтоб они исследовали и занимались исследованиями и рассуждениями о предметах, опасных для существования человечества. Однако, если уж люди взаимно истребляют друг друга, поскольку такова их натура, то пусть уж занимаются войнами лишь опытные военачальники, и коль скоро та же натура побуждает людей к размышлению и исследованию неизведанного, которое хорошо бы оставить в тайне, то было бы много лучше, если бы эти исследования и размышления взяли на себя люди серьезные, исполненные сознания той опасности, которую они могут навлечь на других: при этом и вести себя они должны не иначе, как отталкиваясь от опыта четырех тысячелетий. Меж тем подавляющее большинство исследователей, обуреваемых жаждой славы, признания и власти, изо всей мочи трубят обо всем, что бы они ни открыли, и легкомысленно выпускают в мир свои изобретения, не взвесив даже, как об этих изобретениях отзовется Бог, даст ли он им свое благословение или заклеймит проклятием; алхимик, подавляя свою натуру, хранит молчание, поскольку, веди он себя иначе, сужденье Божье было бы абсолютно однозначно: предать анафеме.
Вздрогнув и переведя дух, пан Янек продолжил:
— В силу этих причин, как вы, вероятно, тоже слышали, поскольку слушали нас внимательно, я не доверил бы Камень даже моему сыну, поскольку он не унаследовал моего призвания, а попав в неискушенные руки, мой Камень мог бы причинить людям непоправимый ущерб.
— Ваша теория, Кукань, которую вы развивали перед нами с таким красноречием, не по душе нам, ибо измышлена она мрачной личностью. В алхимии речь идет не о философии и не об исследовании сущности материи, а об изготовлении золота, tout court [24] ; Ирений Филалет, а это, согласитесь, авторитетный ученый, в своих «Двадцати принципах Великого творения» в качестве первого и основного правила утверждает: «Кто бы ни говорил вам, кто бы ни внушал, даже если вы прочтете что-то иное в книгах софистов, никогда не отклоняйтесь от принципа, что цель ваша — золото, а значит, золото — единственный субъект ваших изысканий».
24
Одним словом, короче говоря (фр.).
— Я понимаю, подобный взгляд
— Да, он удовлетворяет нас, и потому мы придерживаемся его, — сказал император. — Я одобряю, Кукань, ваше нежелание доверить Камень неискушенным рукам вашего сына. Но наши руки не столь неопытны. Нет процесса, не известного нам. Доверьте же нам свой Камень.
— Для меня, Ваше Величество, подобный поступок столь невообразим, что я не в силах даже улыбнуться, — молвил пан Янек. — Ничего подобного я просто не могу допустить, как не допускаю возможности существования деревянного железа или рогатого круга. Я употребил сравнение с огнем, который алхимик оберегает от рук младенца: так вот, передать Философский камень вам, правителю, столь неутолимо жаждущему золота и власти, это — если развить мое сравнение, — то же самое, как дать ребенку кресало и трут, подвести к амбару, полному высохшего зерна, и велеть: играть здесь.
— Нет, это вы, Кукань, играете кое с чем весьма взрывоопасным — с нашим терпением и снисходительностью. Так вы отваживаетесь утверждать, что мы — дитя?
— Любой властитель — дитя, — сказал пан Янек, — ибо он, так же как ребенок, живет, оберегаемый от реальности беспощадной жизни. Поэтому вот вам мое последнее сказанье: сир, я не предам своей миссии и дела, и, если труд мой пойдет прахом — я снесу это без ропота, но чтобы я своими руками превратил его в ад и проклятие для людей — нет, этого не будет, не будет ни когда.
— Не будет ни ада, ни проклятия, — сказал император, — ибо мы самым высоким словом обещаем не отлучать вас от вашего Камня, вы один станете заниматься им и производить любые действия, какие вам только будет угодно. Поймите, мне необходим ваш Камень, страшно необходим, потому что у меня — мятежный брат, он отщипывает от земель моей империи кусок за куском, поэтому крайне необходимо вздернуть его, а поскольку я к тому же обязан сломить оппозицию сословий, поставить на колени турецкого султана, поскольку я должен… я должен совершить тысячи других дел, но бессилен, потому что на это надобны деньги, деньги и еще раз деньги, а их у меня нет! Вот я рассказал вам, Кукань, о своих затруднениях, и вы видите, что не ради алчности, не ради богатства и власти мне нужен ваш Камень, а ради осуществления высших государственных интересов.
Пан Янек серьезно кивнул.
— Да, да, все именно так. Я никогда не сомневался, что властитель не может употребить Философский камень на благо человечества.
Нижняя губа императора затряслась, лицо заблестело, покрывшись потом, ореол власти, озарявший его, померк, теперь перед Куканями был обыкновенный, тучный, пришедший в отчаяние, ничего не понимающий человек.
— Но это невыносимо, совершенно невыносимо! — простонал он. — Для меня на самом деле невыносима мысль, что где-то рядом спрятан Философский камень, а мы не в состоянии его получить! Где ваш Камень? Где? Ответ на этот вопрос скрыт в твоей голове, Кукань, в твоем мозгу, и я мог бы заглянуть туда, раскрыть череп, раздробить, разорвать на волоконца, растворить в кислоте…
Пан Янек усмехнулся.
— В старинной легенде о святом Игнации рассказывается, что когда тиран подверг святого пыткам, дабы он отрекся от своей веры, тот не издал ни стона, а лишь неустанно повторял имя Христово. Тиран спросил, отчего он так ведет себя, и на это Игнаций ответил, что имя это записано у него в сердце. Тогда тиран повелел вырвать сердце из тела старца, разрезать пополам, и — оказалось, что имя Христово было и впрямь записано там золотыми буквами. Но это — простодушная народная легенда, Ваше Величество. В моем мозгу ничего не записано. Даже если вы повелите раскроить мне череп — вы там ничего не прочтете.
— Расскажите нам обо всем сами, по доброй воле, — сказал император и умоляюще сложил руки. — Мы просим вас об этом. Вы понимаете, что значит, когда властитель величайшей в мире империи кого-либо о чем-то просит? Пожалуйста, расскажите нам.
Пан Янек покачал головой.
— Тогда, — сказал император, — мы вынуждены прибегнуть к средству, которое, как мы сказали, противно нам.
Пан Янек кивнул.
— Я предполагал подобный исход и готов стерпеть любую муку. Ах, исполнилось двадцать лет с тех пор, когда Ваше Величество впервые пригрозило мне муками и смертью на костре. Признаюсь, тогда я этого трепетал. А теперь — нисколько.