У кромки океана
Шрифт:
Он распахнул входную дверь и уставился невидящим взором на полынного оттенка солнце. Известное дело, депрессия. Сна ни в одном глазу, ощущения притупились, мышцы одеревенели, и хочется плакать. Впрочем, слезы можно отогнать таблетками, но тогда одеревенеют не только мышцы, а все естество (правда, если вдуматься, это сулит некоторое облегчение, одновременно нагоняя тоску).
Когда умерла жена, он словно сошел с ума. И, будучи безумен, решил, что уже никогда не обретет здравого рассудка. Да и зачем? Какая теперь разница?
Представьте, что бок о бок растут два крепких дерева и одно обвивает ствол другого. Представьте, что первое дерево срубили, а второе оставили, и оно стоит, похожее на
Том остро ощутил свое одиночество. Поговорить не с кем, заняться толком нечем; даже то, что когда-то доставляло удовольствие, сейчас не радует, ибо все поглощено одиночеством, которое проникло повсюду. Оно в солнечном свете и шорохе листьев, оно стало условием безумия Тома Барнарда, его непременным условием, его основой.
Том стоял в дверном проеме, прислушиваясь к собственным ощущениям.
Его осаждали шальные мысли. В памяти вдруг возникло знакомое лицо. Неужели он и впрямь прожил такую жизнь? Порой в это было просто невозможно поверить. Ну да, каждое утро он просыпался, чувствуя себя совершенно другим человеком, и всякий раз его угнетали ложные воспоминания о ложном прошлом. Ощущение безмерного одиночества отчасти позволяло справиться с раздробленностью сознания; хотя, быть может, он просто-напросто обречен просыпаться поутру непременно иным существом. Один день – тем Томом Барнардом, которому выпало жить в бурные двадцатые. Другой – ловкачом-юристом, который занимался земельным правом, менял прежние законы на более справедливые, более симпатичные. В ту пору ходило присловье: «Законы что гены: захотел – исправил». Вполне возможно, это чушь, однако в нее верили…
Лицо из прошлого воплощения. Меня зовут Брайди Мэрфи, я говорю по-гэльски. Когда-то я знал русскую красавицу с волосами цвета воронова крыла и умом, острым как скальпель хирурга. Да ты наверняка помнишь. Анастасия. А твой внук – строитель, верно? Что ж, может, мы и правда способны исправить свои гены. Если ты сам просыпаешься каждое утро новым человеком, то с какой стати сын твоей дочери должен напоминать обликом какое-то из предыдущих воплощений? Мы все живем рядом с чужаками, нас разделяют пропасти. Ты никогда не занимался тем, что сейчас тебе вспоминается; с тем же успехом можно утверждать, что ты разводил пчел на пасеке в глубине подвергшегося бомбардировке леса или провел всю жизнь на кровати в родительском доме. Вне сомнения, инкарнации существуют каждая в своей плоскости бытия. В то, что ты сумел объединить две плоскости, слить воедино два мира, просто не верится. Нет, тебе никогда не вернуть рассудок.
Но это лицо!.. Этот резкий голос, в котором постоянно слышится насмешка… Тогда, в Сингапуре, она ему понравилась, он нашел ее привлекательной. Экзотическая особа… Однажды, в молодые годы, они с женой поднялись на Рэттлснейк-Хилл, чтобы полюбоваться закатом и заняться любовью в роще, которую помогали сажать несколько воплощений тому назад, мечтая о детях. Похожая на сильфиду обнаженная женщина стояла в сумерках под деревьями. Призраком былой радости перепрыгивала через десятилетия. Дзинь! Будто вонзилась в дерево стрела. Атласная кожа, смуглая на фоне коры, и вдруг вспыхивает яркая искра, предвосхищение богоявления.
Нельзя допустить, чтобы кто-то осквернил этот холм.
Внутри шевелится ловкач-адвокат Брайди Мэрфи. «Черт побери! Оставь меня в покое!»
Том возвращается в комнату, одевается, смотрит на кровать, садится на нее и плачет. Постепенно плач переходит в смех. «Дерьмо!» – говорит Том и надевает башмаки.
Он
В окрестностях Чапмена ему встретились Педро Санчес, Эмилия Дойч, Сильвия Уотерс и Джон Смит. «Эй, Том! Том Барнард!» Все как один старые приятели. «У вас тут что-нибудь изменилось?» – справился он, притормозив. Широкие улыбки, дружеская трепотня. Нет, все по-прежнему – во всяком случае, так кажется, – если не считать старины Тома. «Я ищу Кевина». «Они играют на Эспланаде», – сообщил Педро. Приглашения в гости, веселые «счастливо!» Том покатил дальше, чувствуя себя не в своей тарелке. Когда-то это был его город, его друзья.
Матч на Эспланаде был в самом разгаре. Тому показалось, что он не может не остановиться (в дерево – то, что внутри, – снова вонзилась стрела).
На пригорке, в тылу «Лобос», расположилась Надежда Катаева. Компанию ей составлял высокий толстяк, с которым они над чем-то смеялись. Том судорожно сглотнул, сердце бешено заколотилось. Как жаль, что он разучился вести светские беседы! Сожаление накатило волной, дерево внутри будто закачалось и поплыло. Сожаление или…
Том подъехал к пригорку. Толстяк оказался новым городским прокурором, и звали его Оскаром. Они с Надеждой определяли, на кого из кинозвезд похож тот или иной игрок. Женщина заявила, что Рамона напоминает Ингрид Бергман; по мнению же Оскара, она сильнее всего смахивала на Белинду Брав.
– Рамона куда симпатичнее, – пробормотал Том и слегка удивился, когда его собеседники рассмеялись,
– А я на кого похож? – спросил Оскар у Надежды.
– Гм… Может быть, на Зиро Мостела?
– Да, в дипломатичности вам не откажешь.
– А как насчет Кевина? – поинтересовался Том.
– Норман Рокуэлл [9] , – откликнулась Надежда. – Весь из себя.
– Это же не кинозвезда!
– Какая разница?
– Нечто среднее между Лайлом Симсом и Джимом Нейборсом, – вмешался Оскар.
9
Норман Рокуэлл (1894—1970)– американский художник-иллюстратор.
– Помеси не допускаются, – возразила Надежда. – Один из «Маленьких негодников».
Кевин пошел принимать в первую зону, взмахнул битой и отправил мяч далеко в поле. К тому времени когда мяч вернули, он уже переместился к третьей и с усмешкой взирал на происходящее, причем усмехался, что называется, от уха до уха.
– Большой ребенок, – заметила Надежда.
– Девяти лет, – подтвердил Том, приложил ладони ко рту и крикнул: – Отличный удар! – Он действовал машинально. Инстинктивно. Попросту не мог удержаться. Вот что значит исправлять гены.