У кромки океана
Шрифт:
Между тем растет накал «надковерной» части борьбы. Партия мэра затеяла возню, которая непременно приведет к общегородскому референдуму по той самой проблеме. Если они устроят голосование (на что весьма похоже) и выиграют, наши возможности легального маневрирования будут исчерпаны.
Я стараюсь сохранять оптимизм по отношению ко всему этому. И еще я утоляю горе от потери Надежды тем, что все более сближаюсь с Неистовой Дорис. Да-да, в точности так, как ты говорила, с неуклонно возрастающим восхищением. Она пока остается твердой как камень, и резкой; ее костлявая угловатость мило дополняется изрядной долей ядовитой колкости – как у осы. Я, сколько мог, развлекал ее – давал возможность понаблюдать за моими тайнами и вел себя в это время
Дорис ответила любезностью на любезность, пригласив посмотреть ее новую лабораторию. Таким вот образом работает ее мысль. Развлечение оказалось высокого полета. Она получила новое место – в фирме, во многом похожей на «Авендинг», но, по словам Дорис, лидирующей именно в той области, которая ее интересует. «Стало быть, – сказал я ей, – великая жертва – уход из „Авендинга“ – на самом деле не что иное, как преследование собственных интересов?» «Оказывается, так», – ответила она счастливым тоном.
Новый наниматель Дорис – компания под названием «СП-лабз». Они там разрабатывают материалы для сверхпроводников, работающих при комнатной температуре, а не в ужасном жидком гелии, и тому подобную экзотику. Свои материалы они получают в виде сплавов из керамики и редкоземельных металлов, лантанидов. Я специально разузнавал подробности, зная, что тебе будет интересно. Точные рецептуры материалов, конечно, держатся в строжайшем секрете. Большая часть лабораторий была для меня закрыта; по сути дела, я видел лишь комнату Дорис и кладовку, где она держит отбракованный материал, чтобы использовать его для своих скульптур. Глядя на исходное сырье для художественных занятий Дорис, я лучше понял ее слова о сохранении формы исходного объекта в завершенном произведении. В душе Дорис художник стимулируется ученым. Результаты превосходны. Я вложу в письмо фотографии, так что сможешь убедиться в этом сама.
Роман моего друга Кевина, увы, весь пошел наперекосяк; его возлюбленная Рамона вернулась к своему прежнему повелителю, оставив Кевина безутешным. Вряд ли видел я более несчастного человека. Сказать правду, я не ожидал такого; смотреть тяжело – раненый пес, не понимающий своей агонии.
По собственному опыту с Е. в прошлом году в Чикаго я представляю, через что ему пришлось пройти, и, хотя не слишком силен в подобного рода вещах, все же решился как-то приободрить беднягу. Помимо всего прочего, если бы я не отважился на это, приспособленность моего дома для жилья осталась бы под вопросом, возможно, навеки – работа по его реконструкции ужасно замедлилась.
Итак, я задумал сводить его в театр. Катарсис; пусть он попробует этого лекарства. Кстати, оказывается, я был не прав, в округе все-таки существует театр, я обнаружил его несколько недель назад. Последний из выживших ниже Коста-Месы; малюсенькая труппа, выступают в старом гараже. Помещается там человек пятьдесят – шестьдесят, и всегда зал полон.
Кевин раньше вообще не видел театра – здесь этим просто не интересуются. Но о драматургии он слыхал. Пока ехали, я объяснял ему концепцию театрального представления. Воспользовались автомобилем и потому прибыли ко входу не взмокшие от пота, а в сухих костюмах. На Кевина спектакль произвел большое впечатление.
Играли «Макбета». Актеры исполняли по две-три роли каждый – очень маленький состав. Кевин слышал название пьесы, но знаком с ней не был. Неизвестна ему оказалась и идея «сдваивания» ролей, поэтому в первых актах он сидел изрядно смущенный и то и дело наклонялся ко мне спросить, почему ведьма вдруг стала воином и т. д., и т. п.
Но мало-помалу он вошел в курс дела! О, Клэр, если бы ты могла видеть его в эти моменты. Округ Ориндж – край говорунов, и Кевин вполне в том же духе. Он прекрасно воспринял многоречивость англичан елизаветинсих времен, их культуру слова, идею монолога, отклонения от темы – для него это то же, что слушать Хэнка или Габриэлу, короче, дело совершенно естественное.
И
Для Кевина это и в самом деле было впервые. Я время от времени поглядывал на него и будто видел живое пособие по физиогномике. Как много эмоций может отразить лицо человека? Это была в своем роде проверка. Макбет впустил нас в свой внутренний мир, в свою душу, и мы были всецело на его стороне (что, я уверен, непременное условие успеха пьесы); Кевин сидел, буквально болея за него – по крайней мере вначале. Но затем я наблюдал, как Кевин неотрывно в эмоциональном плане следовал за Макбетом. Когда царственные его устремления стали жестокими, безумными, чудовищными, а он все-таки оставался тем же самым Макбетом, – Кевин тихо страдал от ужасного выбора, сделанного героем, поражаясь – во что тот превратился! Ужас, триумф, опасение, гримаса боли, отвращение, жалость, отчаяние из-за тщетности взлета честолюбия – все можно было прочесть на лице Кевина, меняющемся, будто он надевал все время разные греческие маски или имитировал роденовских персонажей; пьеса захватила его, он переживал так, словно все происходило в реальности. И все зрители как один были увлечены действием, трепетали, горели – и, скажу тебе, я сам начал видеть пьесу по-новому! Толстые скорлупы – опыта, традиционных ожиданий, привычек – треснули; и перед концом, когда Макбет стоит, глядя на Бирнамский лес, жена мертва, он повторяет: «Завтра, завтра, завтра» – я сидел на своем месте, содрогаясь столь же сильно, как и Кевин; вместе с ним. Наконец Макдуф убивает Макбета; но – кому кричать «ура»?.. Ведь это убили каждого из нас.
Когда зажегся свет, Кевин (он сидел позади меня) упал в кресло, рот полуоткрыт; измочаленный, вялый, без сил. Мы покидали гараж – зрительный зал, – поддерживая друг друга, чтобы удержать равновесие. Люди смотрели на нас с любопытствующими полуулыбками.
По дороге домой он сказал: «Мой Бог. Есть ли что-то сильнее этого?»
Я ответил – пожалуй, сильнее вещи нет. «Слава Богу». Но, сказал я, несколько пьес Шекспира – на близком уровне. «И все они такие же печальные?» Я пояснил – трагедии всегда очень грустны; комедии – очень смешные. Проблемные пьесы – всегда очень проблемны. Закон жанра. «Ох, – произнес он. – Никогда не видел ничего подобного». О ты, волшебная сила театра! Я воздал благодарение Южнобережной труппе в их маленьком гараже; мы с Кевином уговорились приехать сюда снова.
И еще вот какая вещь случилась со мной. Колеблюсь, рассказывать об этом или нет – очень странное событие. Не представляю себе, что и думать.
Однажды вечером я вышел на двор подобрать немного плодов авокадо. Неожиданно возникло странное чувство; будто кто-то заставил меня оглянуться назад, туда, где горели окна дома. И что же я увидел – при свете торшера в моей комнате сидит пара, читая газеты. Он – на кушетке, она в кресле. На коленях у женщины сиамская кошка.
Я испугался; прямо-таки пришел в ужас. Мужчина бросил поверх очков взгляд на женщину; и тут я почувствовал, как меня пронизывает волна, поток успокоения и ласки. Я вдруг понял, что меня приветствуют как гостя жданого, и просят войти, и двинулся к стеклянной двери, ведущей в дом, теперь уже без всякого страха. Но, отворив дверь, я никого внутри не увидел. Потрогал кушетку – холодная. Но почему такое спокойствие в душе?.. Сияющий поток, словно из артезианской скважины доброты и любви. Меня приглашали жить в этом доме…