У моря Русского
Шрифт:
Теодоро яростно выругался и, размахнувшись, влепил Деметрио пощечину. Демо выхватил из-за пояса стилет; удар пришелся Теодоро в плечо. Острая боль и вид крови привели Теодоро в бешенство. Выбив стилет из рук брата, он повалил его на землю и схватил за горло.
Демо запрокинул голову, широко открыл рот, ловя воздух, и вдруг затих…
Убил! Теодоро испуганно огляделся. Люди, к счастью, не проснулись. Он оттащил тело брата в кусты. Потом поднял с земли суковатую палку и с силой ударил по лошади Демо — конь сорвался с места и ускакал по дороге в сторону Сурожа.
Разбудив людей,
Писал ли Шомелька из Кафы еще другие письма после этого — нам не ведомо. Остался ли жив или погиб в вихре кровавых событий 74–75 годов — тоже неизвестно.
Много времени прошло с тех пор, и как знать, долго ли помогал русскому князю верный Шомелька. Поэтому несколько желтоватых, исписанных тесным почерком листков мы будем считать последними. Надо полагать, что посланы они были не дьяку, как первые, а боярину Никите Беклемишеву, ибо начинаются так:
«Боярин, доброго тебе здоровья! Оставляючи меня в Кафе, ты заботился о ватаге лесной, о судьбе гостей кафинских и сурожских и повелел мне известить тебя, коли с ними что случится. Не знаю, с твоего ли позволения, а быть может так судьба велела — только лесные люди те пришли в Кафу и прихлестнулись к мятежу, который ка-финская чернь учинила и выпущенные на невольничьем рынке ясырники человек до двухсот и еще более невольников с кораблей, которых за море продавать повезли, да не успели.
И такой страх нагнали на богатеев — выразить в письме не можно. Ведь они о защите города не заботились, а всего более набивали свои мошны, и потому мятежники их сломили и объявили Кафу вольным городом…»
Видно, в дальнем пути в Москву послание Шомельки попало в воду или под дождь, и некоторые листки так сильно подмочены, что ничего в них прочесть нельзя.
На втором листке буквы расплылись совсем, и ни одного слова ясного нет. Зато третий листок почти цел.
«…а от того в городе начались пожары да грабежи, атаман с этим ничего поделать не мог. Промеж мятежниками не стало согласия, а пошло все это из-за церквей. Пограбили православный храм Благовещенья, чем озлобили русских мастеровых и ватажников. Те в отместку осквернили соборную церковь св. Агнессы, самую почитаемую у католиков. Из-за власти споры в городе идут злы и жестоки: купцы стараются взять Кафу под свою руку, а простой люд этого не хочет, и между ними пошла большая свара…»
На четвертом листке уцелело слов совсем мало.
«…ди Кабела ждал подмоги от консолоса солдайского, но та подмога не пришла. Аргузии и арбалетчики, вышедшие из Солдайи, встретились в лесу с людьми Антонио ди Гуаско, приняли их за разбойников да друг друга и перебили. О сем узнал я от сына Гуаскова Теодорки, который сам еле спасся и добрался до Кафы с горсткой людей. Татары же…»
И последняя страница.
«…и города им не удержать, ибо раздоры меж людьми сильны, каждый свою корысть блюдет, а о простом люде опять заботы мало. Знатные, запершись в крепость, высылают в город своих лазутчиков, те мутят народ. Консул ждет татар да наемных шляхтичей, и когда они к городу подойдут, одному богу известно, что случится.
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Ночная Кафа насторожена. Темно, тихо. Ватажник Назарка несет дозор на крепостной стене. Жутко и жалобно ухает где-то сова, нет-нет да и просвистит пущенная неизвестным злодеем стрела. Назарка крестится и шепчет:
— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй мя!
Вдруг внизу атаманов голос:
— Кто на стене?
— Это я, Назарка. И не страшно, атаман, по городу в ночи бродить?
— А тебе на стене не страшно?
— А что ж делать?
Рядом с Соколом Назарка видит Ивана. Назарка рад людям. Спустился со стены, подошел к Соколу.
— Как, Назарка, живешь?
— Жирных вроде бы одолели, атаман, только свободы для простого люда нет. Вот хожу я по стене и думаю: сколь здесь ни жить, все самих себя сторожить. А мне бы в поле выйти, землю пахать, хлеб растить. Если честно сказать — не любо мне здесь. Как и прежде, на Дон тянет.
— Стало быть, воля здешняя тебе не по нутру? — спросил Иван.
— Какая тут воля! Погубим мы себя здесь.
— Иди, Назарка, на свое место и не беспокойся, не погубим. На Дон уйдем в сохранности. Спокоен будь.
Осмотрев посты и дозоры, Василько и Ивашка пошли в дом к Чуриловым. Несмотря на поздний час, Никита и сын не спали. С ними вместе сидел священник церкви Благовещенья отец Родион. Родион был из греков, много жил в Киеве, потом уехал в Константинополь. На склоне лет судьба занесла его в русскую церковь в Кафе, где он был уважаем прихожанами за великие знания, доброту и мудрость.
Видно было, что пригласили Родиона специально для совета. Прикрыв выпуклые глаза, поп медленно говорил:
— Более ста лет во граде Сионе люди тощие, аки и ныне, взяли власть, одначе справиться с нею не сумели. Управлять оным городом не знали как. Чего ради мятеж сотворили — не ведали. Старые уставы порушили, а новых дать народу не могли. И оттого погибли, как и у нас погибнут здесь.
— Сто лет велик срок, — сказал Семен Чурилов. — Времена меняются.
— Так было и будет так. Глаголел ми фряжский монах, что недавно в королевстве Людовика взбунтовались работные люди и також погубили множество животов своих всуе. И вы забыли, грешники, что несть власти, да не от бога.
— Что нам делать, посоветуй, отче? — спросил Никита.
— Не ждите силы карающей, думайте о мече разящем. Пока не поздно, от места сего бегите, травой укройтесь, с землей сравняйтесь, живите тихо.
— А город, а люди? — тихо спросил Иван.
— Отдайте судьбы их в руки бога. Мудростью народною сказано: повинную голову меч не сечет.
— Ох, не так, отче, — сказал Семен. — За нас с батей, в случае чего, в первую голову возьмутся.
— Лесных людей, на господа бога надеясь, проводите подале, они, многотерпеливые, всю вину на себя примут. Ты, Никита, и ты, Семен, скажите, что принудили вас. Удалитесь в Сурож — там тише.