У нас это невозможно

Льюис Синклер

И вдруг однажды ночью – было часа два или три – лейтенант Стойт стащил Дормэса с койки и сначала заставил его вскочить на ноги, а потом опять повалил на койку такой зуботычиной, что к Дормэсу сразу вернулся его прежний страх, отчаяние и нечеловеческое унижение.

Его поволокли в кабинет, капитана Каулика.

Капитан начал вежливо:

– Мистер Джессэп, мы получили сведения, что вы имеете отношение к предательству взводного командира Джулиэна Фока. Ему пришлось, видите ли, э… э… короче говоря, он не выдержал и во всем признался. Что касается вас лично, то вам не угрожает никакое дополнительное наказание, если вы согласитесь нам помочь. Случай с мистером Фоком должен послужить предостережением

для других. Если вы скажете нам все, что вам известно об отвратительной измене этого молодого чел века, это самым благоприятным образом отразится на вашей судьбе. Вы бы, наверно, не возражали получить хорошую спальню на одного?

Четверть часа спустя Дормэс все еще клялся, что он решительно ничего не знает о «подрывной деятельности» Джулиана.

Капитан Каулик сказал обиженным тоном:

– Ну, что ж, если вы отказываетесь воспользоваться нашим великодушием, боюсь, что я вынужден буду предоставить вас лейтенанту Стойту… Пожалуйста, помягче с ним, лейтенант.

– Хорошо, сэр, – сказал лейтенант.

Капитан устало вышел из комнаты, и Стойт заговорил с ним действительно мягко, что очень удивило Дормэса, так как в комнате находились двое минитменов-конвойных, перед которыми Стоит любил покрасоваться.

– Джессэп, вы человек разумный. Ваши попытки защитить Фока совершенно бесполезны, – у нас и без того достаточно улик, чтобы его расстрелять. Вы ничуть не ухудшите его положение, если сообщите нам некоторые подробности об его предательстве, а себе окажете этим большую услугу.

Дормэс ничего не сказал.

– Будете говорить? Дормэс покачал головой.

– Хорошо… Тиллет!

– Слушаю.

– Приведите человека, который донес на Джессэпа. Дормэс думал, что конвойный приведет Джулиэна, но в комнату, дрожа и спотыкаясь, вошел дед Джулиэна. Дормэс не раз видел, как во дворе тюрьмы старик, стараясь сохранить достоинство рясы, оттирал на ней мокрой тряпкой пятна, но поскольку в камерах не было крючков для одежды, то его одеяние (мистер Фок никогда не был богатым человеком, и ряса и раньше была не из дорогих) жутко измялось. Глаза его сонливо мигали, а серебристые волосы были спутаны.

Стойт (ему было лет 30) весело обратился к двум старикам:

– Ну, детки, довольно упрямиться, постарайтесь умницами, и тогда все мы скоро ляжем спать. Почему вы не хотите быть откровенными, когда каждый из вас уже сознался, что другой изменник?

– Что? – удивился Дормэс.

– Ну, конечно, старый Фок рассказал нам, что вы посылали статьи его внука в «Вермонт Виджиленс». Теперь, если вы нам еще скажете, кто печатал это дермо…

– Я ни в чем не сознавался. Мне не в чем сознаваться, – сказал мистер Фок.

Стойт заорал:

– Молчать! Ты, старый лицемер! И ударом повалил его на пол.

Старик медленно поднялся на четвереньки, и лейтенант ударил его в бок тяжелым сапогом. Двое часовых удерживали Дормэса, который рвался и выкрикивал что-то невнятное.

Стоит издевательски крикнул Фоку:

– Ну, старая скотина, раз уж ты стоишь на коленях, можешь помолиться!

– Сейчас!

Мистер Фок с трудом поднял голову, извалявшуюся в пыли, выпрямил плечи, протянул кверху дрожащие руки и прочувствованным голосом, который Дормэс помнил с тех времен, когда люди были людьми, воскликнул:

– Отче наш, ты так долго прощал! Не прощай им, но прокляни их, ибо они ведают, что творят!

Он упал лицом вниз, и Дормэс понял, что никогда больше не услышит этого голоса.

В парижской «La Voix litteraire» профессор Гийом Семи, прославленный знаток художественной литературы, писал в своем обычном благожелательном тоне:

«Я не претендую на осведомленность в вопросах политики и допускаю, что мои впечатления при четвертом посещении

Соединенных Штатов нынешним летом 1938 года были поверхностными и не отражали всего влияния корпоизма на жизнь страны, но я могу заверить вас, что никогда раньше этот народ не поднимался до такого величия, что я никогда не видел нашего молодого западного родственника таким могучим, пышущим здоровьем и жизнерадостностью. Я предоставляю моим коллегам-экономистам объяснять так скучные веши, как шкала заработной платы, а сам говорю только о том, что я видел на бесчисленных парадах массовых спортивных слетах организации ММ, а так же юношей и девушек из Молодежного движения корпо, – а видел я такие румяные, довольные лица, такой неизменный энтузиазм и восторг по отношению к их герою, их Шефу, мосье Уиндрипу, что я невольно восклицал: «Вот целый народ, окунувшийся в Реку Юности!»

Повсюду в стране идет такое невиданное строительство как общественных зданий, так и многоквартирных домов для более бедных слоев населения, какого не было никогда. В Вашингтоне мой старый знакомый, министр просвещения мосье Макгоблин высказался в своей обычной, мужественной и в то же время интеллигентной манере: «Наши враги утверждают, что наши трудовые лагеря, в сущности, то же рабство. Ну, что ж, поедем, дружище! Посмотрите сами». И он отвез меня в сказочно-быстром американском автомобиле в такой лагерь под Вашингтоном, приказал собрать рабочих и прямо спросил их: «Вам плохо здесь?»

– Как один человек, все ответили «нет», с таким же воодушевлением, как наши родные храбрые солдаты на бастионах Вердена.

Мы провели там не меньше часа. Мне позволили ходить по всему лагерю и задавать любые вопросы через переводчика, которого любезно предоставил его превосходительство д-р Макгоблин; все рабочие, к которым я обращался с вопросами, неизменно заверяли меня, что они никогда так хорошо не питались, о них никогда так не заботились и они никогда не испытывали такого чуть ли не романтического интереса к избранной ими работе, как в этом трудовом лагере – в этом научно организованном сотрудничестве во имя общего блага.

Я отважился затем спросить мосье Макгоблина, есть ли хоть крупица истины в сообщениях, которые распространяются таким бессовестным образом (увы, особенно в нашей прекрасной Франции) и которые утверждают, что содержащихся в концентрационных лагерях противников корпоизма плохо кормят и что с ними жестоко обращаются. Доктор Макгоблин разъяснил мне, что у них вообще нет «концентрационных лагерей», если подразумевать под этим место заключения. Их лагеря – это, по существу, школы, где взрослые и к несчастью, введенные в заблуждение велеречивыми пророками половинчатой религии «либерализма», подвергаются перевоспитанию и где их учат понимать новую эру авторитарного экономического контроля. Он заверил меня, что в таких лагерях фактически нет стражи, а есть терпеливые учителя и что оттуда каждый день выходят на свободу люди, в прошлом совершенно не понимавшие корпоизма и потому выступавшие против него, а теперь ставшие восторженными сторонниками Шефа.

Очень жаль, что Франции и Великобритании до сих пор приходится барахтаться в трясине парламентаризма и так называемой демократии, с каждым днем все глубже погружаясь в болото долгов и промышленного застоя – и все из-за трусости наших либеральных лидеров, людей слабых и старомодных, никак не решающихся порвать с традициями и выбрать либо фашизм, либо коммунизм; людей, которые не осмеливаются, – а может быть, они просто боятся лишиться власти – отбросить устаревшие методы, как сделали немцы, американцы, итальянцы, турки и другие по-настоящему смелые народы, и передать разумный и научно обоснованный контроль всемогущего тоталитарного государства в руки решительных людей».