У парадного подъезда
Шрифт:
В силу этого читать сборник страница за страницей было горько и стыдно. Но как не раздражаться-второму пастору Одесской церкви евангельских христиан-баптистов С. В. Санникову, если в тот самый момент, когда в Москве «товарищ Горбачев приветствовал патриарха Пимена, вывеску на молитвенном доме в Одессе… снимали снова ненова»? Как удержаться католику В. Алюлису от сдержанного упрека, если руководство Русской Православной Церкви обращается к правительству с просьбой отдать в ее распоряжение здания бывшего униатского монастыря, — а у литовских католиков вообще ни одного монастыря в республике нет? И как объяснишь ему, почему в 1986 году Синод наложил односторонний запрет на взаимное причащение католиков и православных, разрешенное (в исключительных случаях) Соборным постановлением 1971 г.? Что ответишь историку и социологу С. Б. Филатову, который с удивлением обнаружил в «Журнале Московской Патриархии» полное отсутствие серьезных проблем внутрицерковной жизни, зато нашел «очень много (с бесконечными фотографиями) — о том, где были (…) патриарх Пимен и председатель Издательского отдела (в чьем ведении ЖМП) митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим»?.. И прав — что делать! — прав Д. Фурман, когда указывает на неслучайность одновременного роста православных и консервативно-националистических настроений в 70-е годы и предельно точно диагностирует «Память» как «преждевременный, неудачный и, скорее всего, «абортивный» плод этой тенденции»…
Можно бы робко возразить, что отнюдь
Ясно, что на православного автора «Записок советского священника» Георгия Эделылтейна сердиться совершенно не за что: он более двадцати лет добивался права стать лишенным всех прав советским попом, а теперь воюет с уполномоченным по делам религий, латает крышу в сельском храме, вопреки негласным запретам ходит по райцентру в рясе и радуется своему служению. Еще труднее предъявить социальный счет о. Глебу Якунину, известному православному правозащитнику, автору статьи, обращенной против сталинизма и цезарепапизма в нынешней Московской Патриархии. И священнику Александру Борисову (статья «Великое поручение»). И многим, многим другим — не только писавшим статьи для этой книги, но и «просто» ежедневно возносящим «там, во глубине России», молитвы «о всех и за вся». Тем, из кто в большинстве своем и состоит «клир и мир» Православия; тем, кто предпринял на двух последних Поместных Соборах попытку — пусть не до конца осуществившуюся — вернуть Церковь к светозарным решениям Патриаршего собора 1917–1918 годов. Среди них — не только «рядовые» миряне, но и епископы, архиепископы (один из них — Смоленский и Калининградский — Кирилл, — участник сборника), митрополиты… Так в ком же, в чем же дело?
В том, что объект, на который действительно должны быть нацелены все явные и скрытые упреки инославных, — это не «РПЦ», а самая крупная, самая ритуализованная, самая богатая и властолюбивая наша конфессия: обезвоженное Государство. За 70 лет оно очень хорошо научилось выпускать тепловую «ловушку», отводя удары от себя. В качестве такой «ловушки» и была использована Русская Православная Церковь. Иерархия ее, начиная с патриаршего местоблюстителя Сергия (Страгородского) была соблазнена возможностью, пусть отдаленной, восстановления распавшейся «симфонии» Церкви и Государства; «симфония» по формально-логической привычке противопоставлялась «какофонии», и никому в голову не приходило, что возможен еще и свободный «контрапункт». Соблазненную иерархию отождествили со всем русским Православием, вновь поставили знак равенства между ним и национально-державной идеей, принудили замолчать или изолировали тех, кто поднимал голос против этого, — и результаты не заставили себя ждать. Трудно ли, кажется, догадаться, что бородатые мальчики в косоворотках и с ненавистью во взоре боготворят жестокую державность не потому, что они православные, а, напротив, — потому считают себя православными, что боготворят Державу? Трудно ли понять, что если иные члены священного Синода «надмирно» не спешили отмежеваться от имперского культа Сталина, довели униатскую проблему до кровавого тупика [38] , пытались прибрать к рукам литовский монастырь, — то вели они себя не как православные люди, а как советские государственные чиновники? Но нет; ловушка срабатывает безотказно. В интервью митрополита Крутицкого и Коломенского Ювеналия есть высказывания, с церковной точки зрения почти кощунственные: «Безусловно, нельзя приступать к канонизации, (…) пока нет акта о виновности или невиновности репрессированного». Если так, то первомученики христианские канонизированы напрасно, ибо преступали, законы Рима, когда отрекались от исповедания государственного культа и отказывались купить жизнь и свободу ценою щепотки золотого песка, брошенной на языческий жертвенник. Но с государственно-чиновной точки зрения митрополит прав тысячекратно, — и раздражение, которое неизбежно вызовут у читателя эти советские доводы, падут на Церковь: только того Государству и надо. Ибо никто не станет обращать внимания на то, что все начальники старой закалки похожи друг на друга, и высокопреосвященный Ювеналий отвечаем на вопросы корреспондента ничуть не «реакционнее», чем пишет о пересмотре (не о покаянии!) атеистических доктрин директор Института научного атеизма при ЦК КПСС В. И. Гараджа или чем рассуждает о современных проблемах мусульманства зам. председателя Духовного управления мусульман Средней Азии и Казахстана Абдулгани Абдулла, кази.
38
О «моральном облике» нынешних униатов — разговор особый.
Куда там! Обида застит взор, имперский принцип «разделяй я властвуй» вступает в действие, и вот, читая одну из лучших статей сборника, посвященную нелегкой судьбе советского мусульманства, иной раз руками разводишь. Все предстает проявлением антимусульманских настроений и тайного христианского влияния; все, даже атеистическая пропаганда [39] . А дальше мысль, обороняющаяся от мнимой христианской угрозы, устремляется в историю, и прошлое тоже становится поводом для размежевания. Золотая Орда оказывается царством веротерпимости, в то время как аннексированная ею Русь — оплотом фанатизма, и все потому, что на территории Орды действовали православные храмы, а на Руси мечетей не было. Не стану в ответ ссылаться на общеизвестные примеры ордынской терпимости (св. князь Михаил Тверской, Василек Теребовльский…), просто отмечу: Орда была свободна и могла позволить себе красивый жест; русские же были под игом, и если их не заставляли силой открывать мечети; то с какой же стати было проявлять инициативу? Сохрани Казань после завоевания Иваном Грозным автономию, вряд ли допустила бы она строительство христианских храмов в своих пределах — и была бы политически права: нечего захватывать чужие земли. Но захватывало их не Православие, а Империя — вот в чем дело-то!
39
Широко бытует, кстати, иная
Так что, прежде чем искать «равнодействующую» между полюсами религии и атеизма, сонму Церквей вкупе с честным и независимым от официальной идеологии атеизмом придется «вычислить» идеальную дистанцию по отношению к Державе, ибо, как мы убедились, читая книгу, именно несоблюдение этой дистанции ведет к трагическим недоразумениям во всех остальных сферах, в том числе и сакральных.
Государство наше — обезбожено; это не оценка, а констатация. Оно пребудет таким — все равно, останется ли тоталитарным, достигнет ли сияющих высот демократии, изберет ли автократию или вернется к конституционной монархии (а откат к монархии абсолютной нереален даже при нынешнем разброде). «Симфония» с ним равнозначна духовному самоубийству; даже для атеизма, если он не хочет, по-прежнему сидеть на привязи в государственной конуре и грозно рычать на верующих. Можно, конечно, попытаться сакрализовать его, освятить Богоносной идеей — для религиозного уха звучит это сладостно и заманчиво; но уж слишком сладостно и слишком заманчиво, чтобы не поостеречься. Ибо многоконфессиональная теократия в принципе невозможна, а моноцерковная в условиях нашей страны немыслима. Иначе — опять война между Церквями за первенство, новая кровь, а после пирровой победы одной из конфессий ограничения для всех остальных, появление религиозно-национальных черт оседлости, где под прессом чуждой церковной державности вновь начнет болезненно зреть утопия общей справедливости, учение о царстве всеобщего равенства… Нет уж, это мы уже проходили; не поддадимся соблазну.
Тогда, быть может, объединиться для войны с «далью социализма», пойти словесной атакой на «антихристово товарищество»? В иные времена без этого не обойтись, и коли ждут нас мрачные дни, то лучшего выбора, чем добровольное мученичество «оппозиции», нет и быть не может. Однако если Господь даст выйти из безвыходной ситуации? Тогда гуманистическое царство материи будет попросту заинтересовано в мирном противостоянии веры, ибо антисоветская позиция не так страшна ему, как не-советская, созидающая нечто мистически неподвластное князьям мира сего, хотя и не так удобна, как позиция про-советская. Когда не удается приручить заведомого оппонента, лучше всего толкнуть его на путь пустого отрицания, распыления духовных сил в бесполезной склоке. Поэтому сонму вероисповеданий ничего не остается сейчас, как взяться за руки с недавним врагом — атеизмом в его неофициальных проявлениях — и двинуться в путь — не прямо, не направо, не налево, а вбок от торных путей Державы. В словах Христа «Отдайте кесарево кесарю» единственный раз за все время Его проповеди звучит не гнев, не тоска, не призывание, не спокойствие, не радость, а — равнодушие. Это заповеданное Церкви Христовой равнодушие к проблемам государственного устройства не мешает искреннему отечестволюбию и даже национально-мессианическим чаяниям, когда они не ищут подпор в державном насилии («Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!..» Матф.,23, 37 кто же не помнит этого?) Если же для блага Отечества и спасения ближ них нужно активно включиться в гражданскую жизнь окунуться в политическую стихию, заняться государственным переустройством, верующие не просто вправе обязаны пойти на это Верующие, но не Церковь. В полузабытых ныне решениях Собора 1917 1918 годов был наложен запрет на церковную политику и дано благословение на личное «тако», «инако» и «никакомыслие». Это решение единственно разумно и, видимо, может быть принято «за основу» всеми вероисповеданиями, а также атеизмом, — на его языке это равнодушие будет именоваться терпимостью; именно к ней взывает Д. Фурман, и пока речь идет о церковно-государственных отношениях, я полностью на его стороне. Бог терпел и нам велел.
Но вот другие «равнодействующие» — церковно-церковная, церковно-атеистическая; мыслима ли здесь терпимость? Возможно ли равнодушие? Только в том смысле, что мы допускаем социальное существование друг друга и юридическое право иметь мировоззрение, полностью или частично отличное от нашего, отрекаемся от «силовых» приемов борьбы и не зовем городового, коли нам что-то не нравится в доводах оппонента. Но не удастся нам гордо замкнуть слух, когда эти доводы звучат, или повернуться спинами и смотреть в разные стороны, как двуглавый монархический орел или священный индийский лев. Не на то мы в мир призваны, чтобы друг друга игнорировать, и никакое образование, угроза войны, вовремя начавшаяся перестройка не заставят «церковников» смягчить выражение в стихе Псалмопевца «Рече безумец в сердце своем: несть Бог», и атеистов — отречься от постулата об иллюзорности и «головном» характере религиозных переживаний. И никакое экуменическое движение, рациональные догматические конференции, межцерковные форумы не соединят далеко разошедшиеся материки мировых и национальных религий. Даже не сотрут границ внутри единого материка христианства. Позиции можно в лучшем случае сблизить; соединить — нельзя, иначе это не позиции, а не поймешь что. В конце концов, какой это будет католик, если он откажется от догмата о непогрешимости папы? И хорош будет лютеранин, принявший этот догмат. Как мы сможем смотреть в глаза православному, который примирится с католическим постулатом об исхождении Духа Святого и от Отца и от Сына — и не перестанет называть себя православным? Разве мыслимо для правоверного мусульманина признать Борочеловеческую природу «пророка Исы»? И разве способен истинный христианин смириться с отрицанием этой природы во Христе Иисусе? Больше скажу: когда старообрядец согласится с написанием Имени Божьего не-через одно (Исус), а через два «и», он перестанет быть старообрядцем.
Так что о религиозной «терпимости в равнодушии» мечтать не приходится. Через взаимное покаяние Церквям пройти неизбежно придется, но через покаяние в социальных прегрешениях [40] , а не во взглядах, упованиях и таинствах: покаяться в этом значит перейти в другую веру.
Точно так же обстоит и с идеей Д. Е. Фурмана о терпимости как равнодействующей между атеизмом и религией — с идеей, которую можно уподобить атеистической разновидности протестантизма. Чтобы стать протестантом, нужно утратить свою «католичность» и «православность», чтобы стать — не социально, а духовно — терпимым к чуждому мировоззрению, нужно утратить свою «атеистичность» или «религиозность». На такую утрату в здравом уме не соглашаются, а если соглашаются — значит, преследуют цели, ничего общего с нравственными убеждениями не имеющие. И в том мы ныне можем с легкостью убедиться.
40
Очень важно, что Послание Поместного собора (7–8 июня 1990 года), избравшего нового Предстоятеля русской Церкви, содержит призыв ко всем православным людям «критически осмыслить свое прошлое и свое нынешнее состояние…».
Начал я главу с рекламно-информационной роли, которую отвела священству нынешняя идеологическая ситуация; но ведь не только редкая передача — редкая политическая акция коммунистического режима обходится теперь без участия брадатого мужа в рясе. Никогда не забыть телевыступления одного из самых умных и самых властолюбивых наших митрополитов в канун Прощенного воскресения с проповедью, религиозной по форме, политико-воспитательной во сути. (Смысл ее сводился к призыву не Выходить на демократический митинг 25 февраля 1990 года.) Однако все это цветочки, а начинают уже появляться и ягодки.