У подножия старого замка

Долгова Марианна Юзефовна

— Перестань, Настка, — строго сказал отец и нахмурился.

— Не ходи больше! Хочешь нас сиротами оставить? Ты забыл, какое теперь время? — не унималась мать.

— Я ничего не забыл, Настка! Но надо же знать, что на свете делается, чтобы приободрить других, иначе люди поддадутся немецким уговорам. Мы хотим, чтобы мазуры остались верными Польше. Вчера, например, мы с Костей слушали, как о Варшаве говорил весь мир. Оказывается, наша столица сопротивлялась дольше всех городов, хотя правительство, во главе с президентом Мостицким покинуло ее в первую неделю войны. Варшаву жгли, бомбили, оставили

без воды, света, а она все боролась. Об этом должны узнать все гралевцы, а ты говоришь — не ходи! Ты не права, Настка.

Первая военная зима пришла очень рано. Уже в конце октября повалил снег.

Однажды вечером Леля Граевская засиделась у Ольшинских допоздна. Давно наступил полицейский час, и Ирена оставила подругу ночевать. Пришел отец. Мокрая одежда торчала на нем коробом. Мать сняла с него полушубок, собрала на стол. Он поужинал куском сухого хлеба, запил его ячменным кофе с сахарином.

Ирена подсела к отцу и тихо спросила:

— А вы, тато, сегодня тоже слушали радио? Плохие вести, да?

— С чего ты взяла? — нехотя ответил отец. — Не спрашивай, чего не следует.

— Не сердитесь, тато! Лучше расскажите нам: бьют еще наши немцев или нет? — не унималась Ирена.

— Вот пристала, словно репей к хвосту. Только смотрите, никому об этом ни гу-гу! — сдался отец.

— Никому, дядя Бронек! — поспешила заверить Леля.

— В конце августа в Гданьский порт пришел якобы с «визитом вежливости» немецкий броненосец «Шлезвиг Гольштейн», — начал Ольшинский. — И обрушил внезапно, порази его, ясная молния, всю мощь своих двадцати девяти орудий на оборонительные сооружения Вестерплатте. Это коварное нападение с моря было поддержано огнем немецкой артиллерии с суши и жуткой бомбардировкой с воздуха. Более трех тысяч вооруженных гитлеровцев надеялись за один день смять и уничтожить наш форпост — небольшой гарнизон пограничников. Их было всего сто восемьдесят два человека. Но, несмотря на это, Вестерплатте защищалось семь дней и ночей. Дрались до последнего патрона. Командовал пограничниками майор Сухарский. Запомните эту фамилию, девочки.

Ольшинский помолчал немного, ласково провел рукой по светлым волосам дочери, сказал:

— Ничего, мы еще посмотрим, кто кого одолеет! Нашими руками немцы строят сейчас дороги, но строят они для нас, для наших детей. — Заметив вопросительный взгляд Лели, пояснил: — Мы скоро прогоним немцев, и все будет нашим. А после войны мы, рабочие, возьмем власть в свои руки, как это сделали наши восточные соседи — русские.

— Москали? Что вы, тато! — испугалась Ирена. — Это же наши враги, дикие азиаты и безбожники.

— Чушь, дочка! — засмеялся отец. — Вам в школе морочили головы, а ты, глупенькая, верила. Именно у русских нам надо поучиться…

Отец не закончил фразу — на пороге комнаты стояла мать. Она была бледная, глаза у нее горели. Отец посмотрел на нее с тревогой и попросил:

— Сходила бы к доктору, Настка!

— Зачем?

— Так ведь ты больна…

— Это все из-за тебя. Ты пропадаешь по вечерам, и я все время боюсь, что к нам ворвется «черный дьявол» и тебя заберут. Мне страшно, Бронек. Я не сплю по ночам, все слушаю… А теперь еще и Ирену с пути сбиваешь. Пожалел

хотя бы детей.

— Прости, Настка, и пойми: мне нельзя иначе. Нельзя подводить товарищей, которые мне верят. И дочке полезно знать правду. — Отец обнял мать за плечи.

— Ты, неугомонный, довоюешься! Чует мое сердце, — вздохнула мать.

Когда прошли первый страх и оцепенение, гралевцы все чаще стали задумываться и спрашивать друг у друга:

— Как это случилось, что наш город сдался гитлеровцам без единого выстрела?

— Нас предали, — предполагали одни.

— Еще в августе был разработан план эвакуации Гралева, — припоминали другие. — Выходит, власти знали, что города им не удержать. Городская знать удрала, а нас оставили на погибель, на издевательства.

— Да и в лагере, в основном, одни евреи и пленные солдаты. Куда же делись польские офицеры? Неужели их всех расстреляли? — допытывались третьи.

— Как бы не так! Сбежали.

Ирена и Леля жадно слушали разговоры, только не понимали, кто прав. И как могли сбежать офицеры: такие гордые, красивые, похвалявшиеся своей смелостью.

— Дядя Костя, вы у нас человек сведущий, — обратилась Ирена к Граевскому, — правда, что польские офицеры предатели и трусы?

— Это почему? — удивился Граевский.

— Испугались немцев и сбежали.

Граевский внимательно поглядел на Ирену и дочь, вздохнул и сказал:

— Люди разное болтают. Впрочем, о некоторых офицерах говорят правду — сбежали. Незадолго до начала войны я гостил у родственников. Шел утречком мимо офицерских домов и видел, как солдаты грузили на машины большие ящики, узлы и чемоданы. Когда машины были уже полны, в кабины втиснулись офицеры с женами, с детьми. Жара, а офицерши в мехах… Я подошел к солдатам и спросил: куда, мол, подались господа офицеры? Солдаты пожимали плечами и молчали. Один из них сказал неуверенно: «Офицеры уехали на месяц в летние лагеря». «В лагеря? С женами, детьми и имуществом?» — усомнился я…

Граевский помолчал с минуту.

— Но не думайте, девочки, что все офицеры такие. Наша Польша не была подготовлена к войне, это верно. Но в армии было много героев-солдат и верных офицеров. Ведь остались с народом такие герои, как майор Сухарский, командир Вестерплатте, и тысячи других.

Незадолго до Нового года, поздним вечером, когда сестренки, отец и Юзеф уже спали, а Ирена с матерью домывали на кухне посуду, в дверь громко постучали. Мать, побелев от испуга, прижала руки к груди — и ни с места. Ирена подошла к двери и спросила:

— Кто там?

— Открывай, — потребовал сердитый, нетерпеливый мужской голос.

— О, боже, наверное, немцы, — прошептала мать и без сил опустилась на табуретку.

Ирена кинулась в комнату к отцу, затормошила его и закричала:

— Вставайте, тато, немцы!

Дверь слетела с петель. На кухню ворвался сам «черный дьявол» с двумя полицаями. Они грубо оттолкнули пани Ольшинскую и ринулись в спальню.

Ольшинский сидел в одном белье на краю постели и щурился от яркого света направленного на него фонаря. Отто Шмаглевский, играя толстой плеткой, которую всегда носил с собой, издевательски проговорил: