У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Лаури Малькольм

Потом:

— А не Бугенвиль, доктор? — спрашивала Ивонна, и приходилось только удивляться, как зловеще, упорно, нестерпимо накалялись эти пустячные слова здесь, в ванной. — Не Бугенвиль открыл бугенвиллею? — Но доктор выжидательно, пытливо разглядывал букет, храня непроницаемое молчание, и разве только по глазам его можно было угадать, что перед ним «трудный случай».

— … Я над этим никогда не задумывался, но открыл ее, конечно, Бугенвиль. Отсюда и название, — ввернул Хью легкомысленно и уселся в стороне на балюстраду.

— … si: вы имеете возможность идти в botica [111] и, чтобы было правильное понимание, говорить так: «Favor de servir una torna de vino quinado о en su defecto una torna de nuez vomica, pero… [112] »

Доктор Вихиль

посмеивался, он теперь, по всей вероятности, разговаривал с Хью, Ивонна отлучилась к себе к комнату, а консул, подслушивая, отошел к холодильнику за новой бутылкой пива…

Потом:

— Ах, в нынешнее утро мне было до ужасной степени нехорошо, я проходил вдоль улицы и вынуждался хватать оконные косяки для своего поддержания. — И потом возвратившемуся консулу: —… Вы пожалуйста должны извинить мое глупое поведение вчерашней ночью: ух, за эти последние дни я везде натворил большую уйму глупостей, но… — Он поднял стакан с виски. — … я теперь никогда в жизнь не выпью капли, мне нужно проспать двое дней подряд, чтобы поправить себя… — А когда вернулась Ивонна, он с благородной искренностью отбросил всякую позу и снова поднял стакан за консула: — Salud [113] , имею надежду, что в вас самочувствие сейчас лучше, чем во мне. Вчерашней ночью вы были так perfectamente borracho [114] , что я уже думал, вы не будете живой через свое пьянство. Я думал даже слать свою слугу узнавать, есть ли вы еще живой или уже не есть.

111

Аптека (исп.).

112

«Пожалуйста, дайте порцию хинной настойки, а если ее нет, порцию рвотного ореха, но только…» (исп.).

113

Ваше здоровье (исп.).

114

Совершенно пьяны (исп.).

Вот чудак; сидя в ванной, консул медленно цедил совсем уже безвкусное пиво. Чудак человек, но какой порядочный, великодушный, правда несколько бестактный, когда дело не касается его самого. Почему это у людей такие слабые головы и все они так быстро хмелеют? Ведь сумел же он сам деликатно обойтись с Вихилем в саду у Куинси. Что ни говори, а даже надрызгаться по-настоящему решительно не с кем. Сиротливая мысль. Но великодушие доктора несомненно. В самом деле, немного спустя он, пренебрегая своей потребностью «проспать двое дней подряд», стал приглашать их всех в Гуанахуато: сказал, что возьмет отпуск и можно будет выехать сегодня же вечером на автомобиле, только вот перед этимон сыграет партию в теннис с…

Консул отхлебнул еще пива.

— О-ох. — Он содрогнулся. — О-ох.

Вчера вечером он узнал, что Вихиль дружит с Жаком Ляруэлем, и ему стало не по себе, а уж напоминать об этом снова наутро просто бессовестно… Но так или иначе Хью отклонил предложение побывать в Гуанахуато, поскольку он, Хью, — кстати до чего же он был хорош, просто загляденье, в этом ковбойском наряде, такой стройный, подчеркнуто беспечный! — твердо решил уехать ночным поездом; и он, консул, тоже отказался исключительно ради Ивонны.

А потом консул снова увидел себя, он склонился над балюстрадой и глядел сверху на бассейн, маленький бирюзовый овал, вставленный в зеленую оправу сада. В могиле сей покои гея любовь. Там скользили отражения цветущих бананов, птиц, чередой ползли облака. Поверху плыли скошенные травинки. Тоненькая струйка студеной горной воды изливалась в бассейн, уже переполненный выше краев, через протертый, дырявый шланг, из которого сплошной вереницей били проворные фонтанчики.

И Хью с Ивонной плескались там, в этом бассейне.

— Absolutamente, — сказал доктор рядом с консулом у балюстрады и неторопливо закурил.

— У меня, — признался ему консул, обратив лицо к вулканам и чувствуя, как отчаяние его улетучивается, поглощаемое этими вершинами, где даже сейчас, в разгар жаркого утра, воет вьюга, и снег, наверное, хлещет в лицо, а под ногами застывшая лава, бездушный, окаменелый прах, мертвая плазма, на которой не растут даже самые одичалые и чахлые деревья, — у меня за спиной есть еще враг, которого вы не замечаете. Это подсолнух. Я знаю, он следит за мной, он меня люто ненавидит.

— Exactamente [115] ,—

сказал доктор Вихиль, — пожалуй, он стал бы ненавидеть вас не так люто, если бы вы бросили пить текилу.

— Положим, сегодня я все утро пью одно только пиво, — возразил консул с непоколебимой убежденностью. — Вы же могли в этом сами удостовериться.

— Si, hombre, — согласился доктор Вихиль, который успел пропустить еще несколько рюмок виски (из очередной бутылки) и теперь, не боясь уже, что мистер Куинси увидит его из окна своего дома, открыто стоял у балюстрады, рядом с консулом.

115

Вот именно (исп.).

— В мире, — продолжал консул, — у этой дьявольской красоты, про которую я вам толкую, есть тысяча обличий, и все они ревнивы, как женщина, желающая пленять одна, без соперниц.

— Naturalmente [116] , — сказал доктор Вихиль, — но, если вы будете иметь серьезное отношение к своему progresion a ratos, вам будет можно даже поехать дальше, чем сегодня есть предложено. — Консул поставил свой стакан на балюстраду, а доктор продолжал: — Я никогда в жизнь не выпью каплю, кроме как с вами на один. Я думаю, mi amigo ^[117] , болезнь не содержит себя только в теле, она содержит себя и там, где общепринято называть «душа».

116

Естественно (исп.).

117

Мой друг (исп.).

— Душа?

— Precisamente ^[118] ,— сказал доктор, быстро сжимая и разжимая кулак. — Но разве это не сеть? Сеть. Нервы есть сеть, словно бы, как у вас говорится, запутанный эклектический довод.

— Да, конечно, — согласился консул. — Вы хотите сказать — электрический провод.

— Но когда выпивается много текилы, эклектический довод бывает как бы un poco descompuesto ^[119] , понимаете ли, словно иногда в cine: claro? [120] .

118

Именно (исп.).

119

Немного испорчен (исп.).

120

Кино: ясно? (исп.).

— Своего рода токсикоз, избыток тока. — Консул мрачно кивнул, снял очки и вдруг вспомнил, что вот уже целых десять минут во рту у него не было ни капли, а текила уже почти выветрилась. Он устремил взор в глубину сада, и веки его словно дробились на части, осколки их роились и кружили перед глазами, обретали грозные формы и очертания, смешивались воедино с покаянным ропотом у него в голове, и хотя голоса еще безмолвствовали, они близились, да, близились; душа его вновь обнажилась, зримая, подобная городу, но теперь город этот был предан огню и мечу в возмездие за его безрассудство, за грехопадения на пагубном его пути, и он стал размышлять, смежив пылающие веки, о чудесных токах, бегущих по тончайшим проводам в людях, которые живут полноценной жизнью, все контакты у них исправны, нервы напрягаются лишь в минуты настоящей опасности, а во сне, свободном от кошмаров, они не бездействуют и все же умиротворены: тихая обитель. Проклятие, сколь немилосердно приумножаются страдания (хотя, судя по всем признакам, вчуже, со стороны, кажется, будто жизнь его — сплошное блаженство), когда сознаешь все это и одновременно видишь с полнейшей ясностью чудовищную, распадающуюся на части махину, и свет то загорается, то гаснет, то вспыхивает ослепительно, то меркнет, едва теплится, словно лампочки подключены к обессиленной, иссякающей батарее, а потом, наконец, весь город погрузится во мрак, и вот уже связь прервана, движение нарушено, сейчас упадут бомбы, мысли разбегаются в ужасе…