У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Лаури Малькольм

— Мистур. Дай денежку, дай денежку, дай денежку. Ми-стур! Куда ты идет?

Несносные дети снова приставали к нему; и, чтобы от них избавиться, он вынужден был наложить на себя неминуемое покаяние, отдаться, хоть и сохраняя, сколько возможно, достоинство, во власть этого чудовища. Уплатив десять сентаво горбуну-китайцу в узорчатой теннисной шапочке с козырьком, он очутился один, смехотворно и бесповоротно, в тесной исповедальне. Вскоре махина содрогнулась с исступленной, ошеломляющей яростью и пришла в движение. Исповедальни, подвешенные на головокружительно длинных стальных рычагах, с визгом взлетали и тяжко обрушивались вниз. Клетка, в которой сидел консул, снова неудержимо вознеслась над землей, перекувырнулась, на мгновение повисла в воздухе, тогда как вторая клетка, пустая, что было для него знаменательно, очутилась внизу, и вот уже он, не успев опомниться, снова летит к земле, замирает на мгновение в нижней точке лишь для того, чтобы повторить этот тягостный путь и там, в высоте, застыть недвижимо, невыносимо, без конца… Консул, подобно тому безумцу, что похитил для людей огонь,

болтался над миром вверх тормашками, отделенный от смерти лишь тонкой проволочной сеткой. Перевернутый мир нависал над ним, люди влеклись к нему с тротуара, грозили посыпаться на голову или мимо, на небеса. 999. Ведь там, на улице, никого не было. Значит, эти люди сбежались вслед за детьми и теперь глазеют на него целой толпой. Он смутно сознавал, что не боится физической смерти и вообще не боится в этот миг ничего, только бы протрезветь; пожалуй, вот он, истинный смысл всей его затеи. Но ему это не нравилось. Не доставляло удовольствия. Ну конечно, это всего только лишний пример того, что Жак — Жак? — назвал бессмысленным страданием. И едва ли такое нелепое положение приличествует бывшему полномочному представителю правительства его королевского величества, хотя оно, безусловно, символично, смысл этого символа не вполне понятен, но символ явно налицо. А, черт. Внезапно, адски мучительно, исповедальни повернули вспять. «О-ох, — сказал консул, — о-ох»; потому что теперь чувство падения, каким-то адским же образом, настигало его сзади, и это было невообразимо, сверхъестественно; наверняка такое попятное вращение не похоже на мертвую петлю, описываемую самолетом, ведь там все происходит стремительно, и ошеломляет только ощущение внезапной тяжести во всем теле; для него, моряка, даже такое ощущение неприятно, но это черт знает что! С каждым витком что-то вываливалось у него из карманов, что-то рвалось, выпрыгивало, ускользало в этом бешеном, засасывающем, обратном, немыслимом полете, его бумажник, трубка, ключи, предусмотрительно снятые темные очки, мелочь, прежде чем он успел подумать, что мелочь теперь все-таки достанется детям, опустошение и снова опустошение, трость, паспорт… или это не паспорт? Он никак не мог вспомнить, был ли при нем паспорт. Кажется, был. Или нет, не был. Но ведь даже консулу не так-то просто обойтись в Мексике без паспорта. Бывшему консулу. Впрочем, какая разница? Провались он совсем! В этом исступлении был какой-то свирепый восторг.

Провались все на свете! И главное, все, что наполняет и опорожняет, связует, обозначает, облекает, воплощает, отождествляет это проклятое, отвратительное исчадие, неотступно преследующее его, имя которому Джеффри Фермин, бывший моряк английского королевского флота, а также бывший консул на королевской дипломатической службе, а также… И тут у него мелькнула жуткая мысль, что китаец заснул, толпа детей и взрослых давно разошлась, а пытка будет длиться без конца; некому остановить машину… Но вдруг это кончилось…

И все же не кончилось. Он стоял на твердой земле, а мир продолжал бешено вращаться: дома, карусели, гостиницы, церкви, бары, вулканы; нелегко было даже устоять на ногах. Он понял, что прохожие смеются над ним и что ему, как это ни удивительно, возвращают его вещи одну за другой. Вот девочка протянула ему бумажник, отдернула руку из озорства, потом отдала. Но это не все: в другой руке она держит еще что-то, кажется скомканный листок. Консул ее поблагодарил бесстрастным голосом. Оказалось, это копия какой-то телеграммы, отправленной Хью. Вот трость, очки, трубка в целости и сохранности; но другой, любимой его трубки нет; и нет паспорта. Значит, паспорта при нем не было. Он рассовал вещи по карманам; шатаясь, добрел до угла и тяжело опустился на скамью. Надев темные очки и сунув в рот трубку, он придал своему лицу скучающее выражение, словно английский турист, сидящий в Люксембургском саду.

Дети, подумал он, как, в сущности, очаровательны дети. Те самые ребятишки, которые досаждали ему, клянчили деньги, теперь вернули все до последней монетки, а потом, тронутые его растерянностью, убежали, не дожидаясь награды. Теперь он пожалел о том, что ничего им не дал. Та девочка тоже исчезла. Быть может, это ее учебник лежит на скамье. Он жалел, что обошелся с ней так небрежно, хорошо бы она пришла сейчас за своим учебником. Им с Ивонной нужно бы иметь детей, можно бы иметь детей, должно бы иметь детей, нужно бы…

Он с трудом прочитал в учебнике:

«Скрудж — старик. Он живет в Лондоне. Он живет один в большом доме. Скрудж богат, но он никогда не дает денег беднякам. Он — скряга. Никто не любит Скруджа, и Скрудж тоже никого не любит. У него нет друзей. Он один на белом свете. Старик (viejo); дом (lа casa); бедняки (los pobres); он живет (ёl vive); он дает (ёl da); у него нет друзей (ёl no tiene amigos); он любит (ёl ama); большой (grande); никто (nadie); богатый (гісо). Кто такой Скрудж? Где он живет? Богат он или беден? Есть ли у него друзья? Как он живет? Один. Свете. Белом. На».

Вот наконец земля перестала вращаться по инерции, развитой адской машиной. Последний дом остановился, последнее дерево вновь укоренилось на прежнем месте. Часы консула показывали семь минут третьего. И он был трезв как стеклышко. Какое это ужасное чувство. Консул закрыл учебник: старина Скрудж; как странно встретиться с ним здесь!..

…Веселые солдаты, чумазые, как трубочисты, гуляли по аллеям развязной, совсем не военной походкой. Офицеры в щегольских мундирах сидели по скамьям, опираясь на свои тросточки, не шевелясь, словно обдумывали важные стратегические планы. Носильщик-индеец, навьюченный стульями, пробежал вприпрыжку по Авенида Гэрреро. Прошел какой-то сумасшедший, нацепив на себя старую велосипедную

шину, будто спасательный пояс. Беспокойно, непрестанно вертел он рваную покрышку у себя на шее. Он что-то сказал консулу, но, не дожидаясь ответа или подаяния, сорвал с себя шину, зашвырнул ее далеко вперед, к какому-то лотку, побрел туда сам нетвердым шагом, на ходу достал что-то из ржавой жестянки и сунул в рот. Он подобрал шину, потом снова зашвырнул ее далеко вперед и последовательно, с упорством повторил все те же действия, которые словно был обречен повторять вечно, пока не скрылся из виду.

Консул почувствовал болезненное стеснение в груди и привстал. Он снова увидел Хью с Ивонной подле лотка; она покупала у старой торговки маисовую лепешку. Пока старуха накладывала на лепешку сыр и томатный соус, какой-то неряшливый, щуплый полицейский, явно из числа бастующих, в фуражке набекрень, в грязных мешковатых брюках, в крагах и кителе, который был ему велик на несколько размеров, трогательно оторвал листок салата и с любезной улыбкой подал Ивонне. Да, они не скучают вдвоем, сразу видно. Едят лепешки, улыбаются друг другу, а соус капает сквозь пальцы; вот Хью достал носовой платок; он стер пятнышко со щеки Ивонны, оба покатились со смеху; рассмеялся и полицейский. А как же их тайный заговор, их намерение увезти его отсюда? Плевать. Стеснение в груди стало невыносимым, теперь это были холодные стальные клещи, орудие пытки, сдерживаемое пока единственной надеждой; ведь если бы Жак рассказал им о своих подозрениях, разве могли бы они стоять здесь и смеяться? Но наверняка нельзя знать; и полицейский остается полицейским, даже если он бастует и дружелюбно улыбается, а полиции консул боялся пуще смерти. Он придавил учебник камешком, оставил его на скамье и незаметно шмыгнул за деревянный забор. Увидев сквозь доски, что тот человек посреди площади все лезет и лезет на скользкий флагшток, добрался до половины, откуда одинаково рискованно продолжать подъем или прыгать вниз, то и другое не сулит ничего хорошего, консул обошел стороной большую черепаху, издыхавшую меж двумя ручейками крови на тротуаре у входа в ресторан, где кормили морской живностью, и решительно, поспешно ворвался в «Эль Боске», бегом, как и в прошлый раз, словно его преследовали: автобуса еще не было; до отхода оставалось по меньшей мере двадцать минут.

Но в «Эль Боске», возле автобусной станции, было так сумрачно, что, даже сняв очки, он вынужден был остановиться на пороге… «Mi ritrovai in una bosca oscura…» ^[162] в лесу или в сельве? Плевать. Хорошее название у этого заведения — «Лесок». А сумрак, помнилось ему, создают здесь бархатные занавеси, и действительно, вон они, за темнеющей стойкой, бархатные или, во всяком случае, бархатистые на ощупь, до того пропыленные и выпачканные, что черный их цвет стал каким-то тусклым, а за ними, полускрытая, виднеется дверь в заднюю комнатку, где нельзя спокойно уединиться. Шум фиесты сюда почему-то не проникал; в баре этом — он доводился как бы мексиканским родичем английскому «Кувшину и бутылке», предназначенный главным образом для тех, кто покупает вино «на вынос», и стоял там всего один тонконогий металлический столик да два табурета подле стойки, а окна выходили на восток, и чем выше поднималось солнце, тем сумрачней, хотя редко кто это замечал, становилось внутри — было пусто, как почти всегда в этот час. Консул пошел вперед медленно, на ощупь.

162

«Я очутился в сумрачном лесу...» (итал.). Цитата из «Божественной комедии» Данте.

— Сеньора Грегорио, — позвал он негромко, но в голосе его звучала страдальческая, нестерпимая дрожь.

Ему вообще едва удалось выдавить из себя хоть какие-то звуки; необходимо было промочить глотку. Во чреве дома эхо подхватило: Грегорио; но никто не откликнулся. Он сел, и мало-помалу сумрак, подступивший к глазам, начал редеть, за стойкой смутно обозначились бочонки, ряды бутылок. Ах, бедная, бедная черепаха!.. При этой мысли щемило душу… А перед ним стояли большие зеленые бутылки, херес, ром, каталонское вино, малага, ежевичная, персиковая, айвовая настойки, самогон по песо за литр, текила, мескаль. Он читал эти названия, а за окнами словно брезжил туманный рассвет, глаза прозревали, в ушах снова раздались голоса, и один голос внятно произнес сквозь приглушенный шум ярмарки: «Вот, Джеффри Фермин, какова смерть, только и всего, попросту ты пробуждаешься от сна где-то во тьме, и здесь, как видишь, есть спасительные средства, дабы предотвратить новый кошмарный сон. Но выбор ты должен сделать сам. Никто не понуждает тебя прибегнуть к этим спасительным средствам, все в твоей воле, а обрести их легко, для этого нужно всего-навсего…»

— Сеньора Грегорио, — снова позвал он, и эхо подхватило: «Орио».

В углу, на стене, была мелкая незаконченная роспись, жалкое подражание знаменитым дворцовым фрескам, блеклые, едва различимые силуэты двух не то трех тлауиканцев… А за спиной у него послышались медлительные, шаркающие шаги; вдова, сморщенная старушка в невероятно длинном и заношенном черном платье, шла к нему, шелестя подолом. Волосы ее, сколько помнилось, совсем седые, стали теперь рыжими, выкрашенные, вероятно, хной или какой-то краской, и спереди падали на лоб неряшливыми космами, но на затылке были собраны в узел, как у Психеи. На лице сквозь бисеринки пота проступала какая-то немыслимая восковая бледность; казалось, старуха высохла от забот, исстрадалась, но при виде консула усталые ее глаза блеснули, осветив лицо тусклой улыбкой, в которой сквозила заведомая уверенность и вместе с тем какое-то терпеливое ожидание.