У подножия вулкана. Рассказы. Лесная тропа к роднику

Лаури Малькольм

Мы, нищета прибрежная, тоже были Эриданом — обреченной общиной, над которой постоянно висела угроза выселения. И Эридану же, с его вечным струением и током, был подобен фиорд. Ибо в звездном ночном небе (разбираться в нем меня научила жена) под сверкающим Орионом темно и зыбко струится созвездие Эридан, именуемое также и Рекою Смерти, и Рекою Жизни и сотворенное Юпитером в память о Фаэтоне, которого некогда обуяло гордое заблуждение, будто он не хуже своего отца, Феба, способен править огненной упряжкой солнечных коней.

Легенда говорит лишь о том, что Юпитер, видя, какая опасность грозит вселенной, метнул в Фаэтона молнию, и тот, сраженный, с пылающими волосами, рухнул в реку По; что, сотворив в честь Фаэтона созвездие, Юпитер из сострадания еще и сестер Фаэтона обратил в приречные тополя, дабы вечно им осенять и охранять брата. Но все эти Юпитеровы хлопоты показывают, что он не меньше Феба был поражен и озабочен дерзостной

попыткой Фаэтона. Недавно местная городская газета, выказав удивительный по своей внезапности интерес к классической мифологии, усмотрела в названии нашего поселка некое оскорбление политического, даже международного характера или же признак иностранного влияния, и в результате какие-то налогоплательщики из дальних мест организовали кампанию за переименование Эридана в Бельвью [236] (уж не знаю, на каком основании). Что ж, вид отсюда на нефтезавод, вне всякого сомнения, красив: всю ночь без перерыва теплится багряная обетная свеча горящих нефтяных отходов пред светлеющим раскрытым собором завода…

236

По образцу Бельвью, названия нескольких американских городов, буквально означающего «красивый вид» (франц.), «Шелл» — известная нефтекомпания.

II

Это было в День труда много лет назад, в начале войны; только что поженившись и решив провести в Эридане медовый месяц, а заодно свой первый и, думалось, последний совместный летний отдых, мы с женой явились сюда чужаками-горожанами (а я так и вовсе пришельцем с городского дна). Но совершенно не таким показался нам Эридан, каким он описан выше.

Взморье было заполнено народом. Приехав из города автобусом и впервые спустившись сюда от дороги, из благословенной зеленой прохлады леса, мы будто внезапно наткнулись на упрятанный за лесом шумный и людный курортный пляж. Я точно в гущу кошмара угодил — но это, должно быть, на меня, издавна привыкшего не спать ночами, а отсыпаться в дневные часы, так подействовали яркость и непривычность дневного света, солнца.

День был еще в разгаре, палило немилосердно, а в крохотном домике, который, как нам сказали, можно дешево снять, сидели семеро шотландцев, закрыв наглухо окна и раскалив вовсю плиту, и доедали со смешком дымящуюся баранью похлебку, завершая этим встречу праздника.

Горы стояли подернутые знойной мглой. Был отлив, вода ушла так далеко, что мне казалось, она уже никогда не вернется. По всей длине приливной полосы копался народ, отыскивая моллюсков; взморье здесь каменисто, усеяно обросшими ракушкой валунами, непременно моя молодая жена обобьет себе ноги — маленькие, нежные, их особенно хотелось уберечь. А водная кромка вся в морских водорослях, иле, наносах, и похоже было, что тут и плавать негде.

Никто и не плавал, хотя детвора с криком и визгом толклась по грязи на отмелях, от которых несло самой необычайной, разительной вонью, с какой мне доводилось сталкиваться. При ближайшем рассмотрении оказалось, что этот первородный смрад отчасти исходит от самого залива, который, насколько хватал глаз, был масляно подернут пленкой нефти; быстро обнаружился и виновник сего — танкер, мило и ласково вставший у пристани нефтезавода, расположенного против маяка. И теперь уже стало ясно, что здесь не покупаешься, — с таким же успехом можно купаться в Персидском заливе. Мы в раздумье брели берегом, хрустя по скорлупкам крабов и раковинам, обходя пятна гудрона либо креозота, но зато по щиколотку увязая в склизкой вонючей тине или попадая в лужи, по-павлиньи радужно украшенные нефтью, — и вдобавок ко зною, тоже достойному Персидского залива, на нас веяло жаром и пеплом от десятка костров, разведенных ближе к обрывам; там пекли моллюсков, и вокруг огней сотни людей вопили и пели на десятке языков.

По-человечески нам приятно, конечно, людское веселье, но как молодоженам, искавшим уединения, нам все сильней начинало казаться, что мы не туда попали, и мне уже стало мерещиться, будто меня с джаз-оркестром забросило на суточные гастроли в третьеразрядный приморский курортишко.

Вот какими эгоистами бывают влюбленные, только о себе и думают. А не в пример нам почтенный шотландец, хозяин домика, проявил крайнее великодушие, хотя сам был беден и явно боролся с собственной прижимистостью (она так давно считается неотъемлемым свойством шотландцев, что уже действительно им стала). Он сразу понял: мы пришли к нему потому, что на другое жилье у нас нет денег; и, когда он со своими земляками отбыл в город, хибара была уже наша, и не за пятнадцать, а за двенадцать долларов в месяц — три доллара он сам скостил.

— С посудинкой хоть управляться умеете? — спросил он резковато.

— С

посудинкой?

— Так точно, парень. Я за лодку свою непокоюсь.

Таким образом щедрый шотландец включил туда же и лодку. Я сказал ему, что плавал на судне механиком, не желая признаться, что кочегарил.

«Но неужели же за двенадцать долларов в месяц нам достался рай!» — мысленно поразились мы наутро, глядя с крыльца на совершенно опустевшую, безлюдную окрестность, наблюдая, как на фоне восхода протянулись дальние электропровода у порта Бодена, а за горными соснами встает солнце, словно зарево за остриями готического собора, и откуда-то из тумана доносится волнующий диатонический сигнал судового ревуна, точно звучат вступительные аккорды какой-то великой симфонии.

У пристани нефтезавода, еле видной в дали фиорда, уже не было танкера, а с ним исчезла и нефтяная пленка; приливная вода стояла полная, глубокая, холодная, и мы бросились в нее прямо с крыльца, распугав, разделив рыбьи стайки. А вынырнув и повернувшись к берегу, увидели высоко над собою сосны и ольхи нашего леса. Нам, влюбленным пловцам, опустевший пляж показался куда веселее без веселой толпы. Опять повернулись и глянули — горы встают. С того утра начиная мы купались в фиорде по три и по четыре раза в день.

В хозяйской лодке мы поплыли в глубь фиорда, сделали привал на пустынном острове, причалив там лодку в укромной заводи средь диких астр, золотарника и жемчужного бессмертника. Северные плесы фиорда, под реющими снежными вершинами, были теперь, в сентябре, как пустынные небеса, оставленные нам во владение. Весь день можно было ходить на веслах за Эридан-портом и не встретить ни лодки. Позднее мы поплыли однажды и через фиорд, к железной дороге. Потянуло нас туда отчасти потому, что на том берегу, под самой насыпью, смутно виднелись домишки, разбросанные, закоптелые, — я о них уже упоминал. Над ними в полдень иногда солнечно зыбились рельсы, под ними искрился фиорд; по мы все же, бывало, удивлялись, как это люди живут там под грохот поездов. И вот мы решили удовлетворить свое любопытство. Плавание наше к железнодорожной линии явно не сулило никаких красот. Но по мере того как мы выгребали из бухты, картина делалась все великолепнее. Под насыпью жила беднота вроде нас — несколько старожилов-первопоселенцев и бывших изыскателей да горстка железнодорожников с женами, кому не привыкать к поездному шуму. Так вот, мы свысока считали их обделенней себя, а оказалось, что они богаче нас, что им открываются виды за северный мыс, за Эридан-порт, в самую глубь фиорда, где встают высочайшие из здешних гор — славные Скалистые горы, скрытые от нас лесом. Правда, Каскадные горы видны и нам — к нам открыта эта часть великих Кордильер, которые становым хребтом скрепили материк от Аляски до мыса Горн и в ряду чьих вершин орегонский Маунт-Худ занимает место наравне с мексиканским Попокатепетлем. Да, красивы наши дали, но с того берега они еще красивей, ибо там и к югу и к западу тоже видны горные пики — те самые, у чьих предгорий мы поселились, но скрытые от нас. Мы плыли вдоль берега в теплом предвечернем свете, и эти величавые вершины, отражаясь в текучей воде и тенью ложась на нее, как будто плыли вместе с нами, — и жене вспомнились известные строки Вордсворта о горной вершине, что неотступно шествовала за ним. «Похоже и совсем непохоже, — заметила жена, — ведь эти горы нас не преследуют, а плывут стражами-хранителями». Не раз потом нам приходилось наблюдать эту оптическую иллюзию, когда целый горный склон или поросший соснами кряж, снявшись с места, следовал за лодкой — следовал, но ни разу не преследовал, а лишь как бы напоминал о двойственности движения, о противонаправленных движениях, порожденных полетом Земли, — служил символическим, хотя и иллюзорным примером того, как природа не терпит покоя. Когда мы наконец поплыли домой, то даже многоярусные алюминиевые башни нефтезавода, озаренные закатным светом, показались нашим очарованным глазам (сравнение с ночным раскрытым собором не пришло мне на ум, поскольку не было мерцающей свечи нефтеотходов) — показались странным и прекрасным музыкальным инструментом.

Но оставаться в Эридане жить мы не собирались. Шла война. Из проплывавших мимо кораблей, волна от которых доплескивалась до нашего берега, многие шли с грузом на мерзкую потребу смерти, и как-то раз у меня слетело с языка:

— Ну и в чертово же время мы живем. Какой тут может быть лепет о любви в коттедже?

Сказал и тут же пожалел, увидев, как на лице у жены словно погасла дрожащая надежда. И я обнял жену. Но в моих словах не было желания задеть, да и жена не страдала чрезмерной сентиментальностью, притом никакого коттеджа у нас не имелось и не предвиделось в обозримом будущем. На всем лежала тень войны. И пока там умирали, трудно было, замкнувшись в себе, быть по-настоящему счастливым. Трудно было решить, в чем счастье, в чем добро. Вправду ли мы счастливы здесь и добры? А если и счастливы, то что делать со счастьем в такое время?