У подножия вулкана
Шрифт:
— О капитализме?
Улыбка Ивонны опять стала чуть насмешливой.
— Помнится, я читал в «Панче»... Кстати, ты знаешь, что в Кашмире есть место, которое называется Панч?.. — (Ивонна ответила невнятно и покачала головой.) — Прости, я сам уже позабыл, что хотел сказать.
— Как ты находишь Джеффри? — решилась наконец спросить у него Ивонна. Она всем телом подалась вперед, припала к лошадиной холке и обратила к нему лицо. — Хью, скажи мне правду, как, по-твоему, есть какая-нибудь... ну... какая-нибудь надежда ?
Лошади осторожно ступали по непривычной
— Ты спрашиваешь, бросит ли он пить?
— Как по-твоему, могу я что-нибудь сделать?
Хью поглядел вниз, на голубенькие полевые цветы, схожие с незабудками, которые ухитрились вырасти меж шпал. У этих малюток жизнь тоже нелегкая: что за чудовищное черное солнце проносится с воем над ними чуть ли не каждую минуту? Минуту? Даже не каждый час, это будет верней. А может статься, и не каждый день: редкие семафоры словно открыты вечно, и лучше, пожалуй, не справляться насчет поездов.
— Ты, конечно, уже слышала про «стрихнин», как он это называет, — сказал Хью. — Любимое снадобье журналистов. Я получаю его по рецептам, которые беру в Куаунауаке у вашего знакомого, одно время он знал вас обоих.
— Это доктор Гусман?
— Да, Гусман. Теперь и я вспомнил фамилию. Я уговаривал его посмотреть Джеффа. Но он не хотел попусту терять время. Сказал, что, сколько ему известно, милейший «папа» в добром здравии, как всегда, только у него не хватает решимости бросить пить. Все ясно как день, и, по-моему, это истинная правда.
Насыпь понизилась, рельсы теперь лежали вровень с кустарником, а потом спустились еще ниже и откосы оказались над ними.
— Все-таки дело не в том, что он пьет, — сказала вдруг Ивонна. — Главное, какова причина?
— Быть может, теперь, когда ты вернулась, он бросит.
— Судя по твоему тону, ты не слишком на это надеешься.
— Ивонна, послушай. Ясно, что нам надо поговорить, выяснить тысячу вещей, но мы не успеем сказать друг другу почти ничего. Не знаю даже, с чего начать. Я блуждаю ощупью, как во мраке. Каких-нибудь пять минут назад я не был даже уверен, что вы развелись. Я просто не знаю... — Он пощелкал языком, торопя лошадь, но сразу осадил ее снова. — Ну Джефф, — продолжал он, — для меня загадка, я понятия не имею, какую жизнь он здесь вел и много ли пил. Ведь сплошь рядом нельзя даже понять, пьян он или трезв.
— Ты не мог бы это сказать на месте его жены.
— Постой... я смотрел на Джеффа, как на любого из моих собратьев по перу, когда у них трещит голова с похмелья.
Но потом, в Мехико, я все время твердил себе: «Что толку?» Просто наставить его протрезветь на день-два бессмысленно. Господи, да если б наша цивилизация хоть на два дня могла протрезветь, она скончалась бы на третий от угрызений совести...
— Ты меня весьма обнадежил, — сказала Ивонна, — Большое спасибо.
— И кроме того,
— Нет, серьезно, разве вы не могли бы уехать вдвоем? Уезжайте из Мексики. Вас тут больше ничто не удерживает, ведь так? Все равно должностью консула Джефф тяготился. — Мгновение Хью разглядывал одного из жеребят, который темным силуэтом вырисовывался над откосом, на фоне неба. — Деньги у вас есть.
— Хью, ты меня прости, но я скажу тебе прямо. Только не думай, что я хотела избежать встречи с тобой. Но я убеждала Джеффри уехать сегодня же утром, до твоего возвращения.
— И ничего не вышло, да?
— Быть может, так или иначе, все оказалось бы тщетным. Мы ведь уже пробовали это средство, пробовали уехать и начать все сначала. Но сегодня утром Джеффри обмолвился, что мог бы работать дальше над своей книгой — хоть убей, я не знаю, пишет он сейчас что-нибудь или нет, с тех пор как мы с ним познакомились, он к этой работе не прикоснулся и хоть бы строчку когда-нибудь мне показал, но он не расстается со своими справочниками... вот я и подумала...
— Да, — сказал Хью. — Только много ли он, положа руку на сердце, смыслит во всей этой алхимии и кабалистике? И много ли они для него значат?
— Это я и хотела у тебя спросить. Сама я в жизни не могла допытаться...
— Господи, почем я знаю... — Помолчав, Хью добавил шутливо и снисходительно, словно добрый дядюшка: — Может, он занимается черной магией!
Ивонна рассеянно улыбнулась и хлестнула лошадь поводьями. Дорога вышла на равнину, и снова по обе стороны от них сбегали вниз откосы. Высоко над головой плыли белые, как бы изваянные из мрамора облака, словно мятежные замыслы Микеланджело. Один жеребенок ускакал в кусты, далеко от дороги. Хью позвал его, искусно подражая ржанию, жеребенок вернулся на насыпь, и они продолжали путь все вместе, быстрой рысью, по бездушному, петляющему полотну железной дороги.
— Хью, — сказала Ивонна, — еще на пароходе мне пришла одна мысль... сама не знаю, как... я всегда мечтала о собственной ферме. Понимаешь, о настоящей ферме, чтобы там были коровы, свиньи, куры... и хлев, весь красный, и силос, а на полях кукуруза и пшеница.
— И ни одной индейки? Право, я сам вполне мог бы возмечтать об этом недели эдак через две, — сказал Хью. — Но откуда возьмется ферма?
— Ну... мы с Джеффри могли бы ее купить.
— Купить?
— Разве это так уж немыслимо?
— Почему же, мыслимо, только где? — Полторы пинты крепкого пива уже веселили Хью, и он рассмеялся, но сделал вид, будто чихнул. — Прости, — сказал он. — Понимаешь, я представил себе на миг, как Джефф, трезвый, в комбинезоне и соломенной шляпе, пропалывает люцерну. — Зачем же обязательно трезвый. Я не так кровожадна.
Ивонна тоже рассмеялась, но ее темные глаза, которые только что ярко блестели, теперь затуманились и померкли.
— А вдруг Джефф этого не любит? Может, его тошнит от одного вида, коровы.