У подножия вулкана
Шрифт:
Где-то в отдалении на башне били часы; консул стоял недвижимо. «Ах, Ивонна, ужель я забыл тебя так скоро, в этот заветный день?» Девятнадцатый удар, двадцатый, двадцать первый. Часы у него на руке показывали без четверти одиннадцать. Но башенные часы продолжали бить: грянули еще два удара, дна безысходных, жалобных стенания: «Бам, бом» — и гулкая дрожь. А потом пустота огласилась ропотом: «Alas! Увы!» Но в действительности это означало — «Крылья».
— А куда подевался ваш друг— как бишь его, я все забываю — ну, в общем, тот француз? — спросил между тем мистер Куинси.
— Ляруэль? — Голос консула был едва слышен, словно доносился издалека. Голова у него кружилась; в изнеможении он зажмурил глаза и схватился за изгородь, чтобы не упасть. Слова мистера Куинси стучали у него в голове
Консул засмеялся глухим, безрадостным смехом, сознавая в глубине души, что потешается над благородным и великодушным человеком, своим бывшим другом, сознавая также всю пустоту и ничтожность того удовольствия, которое доставлял ему этот спектакль.
— Не подлинные индейцы... И когда я сказал «здесь», это вовсе не значило «в саду»: вот здесь, внутри. — Он снова ткнул себя в грудь. — Да, за порогом сознания, очень просто. Гений, если воспользоваться излюбленным моим изречением, — добавил он, выпрямился, поправил галстук и (сразу же
Не кто иной, как Гусман, не кто иной, этого быть не может, но, значит, все-таки это может быть, потому что это его собутыльник, с которым они пьянствовали минувшей ночью, доктор Вихиль собственной персоной; за каким дьяволом его сюда принесло? Доктор приближался, и в душе у консула нарастала тревога. Конечно, Куинси у него лечится. Но почему тогда доктор не пошел прямо в дом? Почему он тайком рыщет по саду? Это могло означать только одно. Вихиль преднамеренно выбрал для своего посещения ту самую минуту, когда он, консул, по всей вероятности, должен посетить бутылку с текилой (но тут он ловко обвел их обоих вокруг пальца), выбрал эту минуту, ясное дело, для того, чтобы шпионить, вынюхивать, разузнать некую тайну, а какую именно, об этом черным по белому напечатано вон в той газете, пестрящей грозными обвинениями: «Возобновлено дело о преступлении, совершенном некогда на борту «Самаритянина», получены сведения, что капитан Фермин находится в Мексике», «Фермин признан виновным, схвачен и рыдает в одиночной камере», «Фермин не виновен, но искупает вину всего человечества», «Труп спившегося Фермина найден в угольной яме» — такие чудовищные заголовки мгновенно промелькнули в воображении консула, потому что у доктора в руках была не просто газета «Эль Универсаль» — то была его судьба; но он не мог отринуть и теперешние угрызения своей совести, они безмолвно витали вокруг этой утренней газеты, потом отступили в сторону (доктор теперь стоял на месте, озираясь), отвернулись, замерли, вслушивались и шептали: «Нас не проведешь. Мы-то знаем, что ты сделал ночью». А что он такое сделал? Явственно, как бы воочию — а доктор Вихиль меж тем узнал его, сложил газету и с улыбкой стал быстро приближаться, — увидел он приемную доктора на Авенида де ла Революсьон, куда спьяну, не известно зачем, он ввалился ни свет ни заря, эту мрачную комнату, увешанную портретами давно умерших испанских врачей, чьи козлобородые лица, так нелепо выглядевшие над пышными воротниками, почему-то похожими на протоплазму, вероятно, кривились от безудержного смеха, когда они делали свои операции, не уступавшие инквизиторским пыткам; но, поскольку память удержала лишь этот живописный фон, не имевший ровно никакой связи с собственными его поступками, а больше он почти ничего не помнил, это было слабым утешением, хотя, кажется, он не сыграл там какой-либо неприглядной роли. Куда утешительней, во всяком случае, была для него теперь улыбка доктора Вихиля, и вдвойне утешительно было видеть, как доктор, дойдя до того места, где недавно стоял садовод, остановился и вдруг низко, до земли, поклонился ему; поклонился еще, еще и еще раз, безмолвно, но убедительно свидетельствуя перед консулом, что минувшей ночью не было совершено ничего столь чудовищно преступного, дабы отказать ему в уважении. А потом оба вдруг застонали.
— Que t... [105] — начал консул.
— Рог favor [106] , — хрипло прервал его доктор, приложив холеный, но дрожащий палец к губам и тревожно озираясь.
Консул кивнул.
— Ну разумеется. Вы очень бодро выглядите и, конечно же, не были ночью на балу, — громко и непререкаемо сказал он, тоже озираясь, но мистера Куинси, который, во всяком случае, не мог иметь теперь столько бодрости, нигде не было видно.
Вероятно, в эту минуту он закручивал главный кран, питавший шланги; и как нелепо было заподозрить «злой умысел», в то время как доктор зашел запросто, на минутку, случайно увидев с улицы, что Куинси работает в саду. Консул понизил голос. — Кстати, пользуясь случаем, я хотел бы спросить, что вы рекомендуете при похмелье после небольшого кошачьего концерта?
105
Как д(ела) (ucn.)
106
Умоляю (ucn.)
Доктор снова опасливо оглядел сад и засмеялся беззвучно, хотя все его тело тряслось от хохота, белые зубы ослепительно сверкали под солнцем, и казалось, смеется даже его безупречный синий костюм.
— Сеньор...— начал он, кусая губы от смеха, как ребенок. —
Сеньор Фермин, рог favor, простите меня, но я обязан совершать здесь деяния, как...— Он еще раз огляделся и перевел дух —
...как будто апостол. Вы хотели говорить, сеньор, — продолжал
Он, несколько успокоясь, — что на это утро вы ощущаете себя будто бы кот в мешке?
— Не совсем, — сказал консул все тем же тихим голосом и в свою очередь подозрительно взглянул в противоположную сторону, на агавы, которые упорно взбирались по склону ущелья, словно батальон, идущий на штурм под пулеметным огнем. — Пожалуй, это преувеличение. Проще говоря, чем могли бы вы помочь страдающему хронической, сознательно спровоцированной, всепоглощающей, неизлечимой белой горячкой?
Доктор Вихиль вздрогнул. Углы его рта тронула едва заметная озорная улыбка, и он нетвердой рукой попытался скатать газету в аккуратную трубку.
— Вы хотел говорить не как кот... — сказал он и быстро изобразил пятерней в воздухе
Консул кивнул радуясь. Потому что камень свалился с его души. Он успел пробежать глазами газетные заголовки и удостоверился, что все они возвещают лишь о болезни римского папы и о битве на Эбро.
— ... progresion. — Доктор снова изобразил в воздухе ту же линию, но теперь медленно, зажмурясь, пальцы его были растопырены и скрючены, словно когти, голова несуразно покачивалась. —...a ratos! — отчеканил он. — Si, — сказал он, поджимая губы и хлопая себя по лбу с притворным отчаянием. — Si, — повторил он. — Уж-жасность... Лучшее средство, кажется, есть увеличение дозы спиртного. — Он улыбнулся.
— Ваш доктор полагает, что в такой форме, как у меня, белая горячка, вероятно, не будет иметь роковых последствий, — возвестил консул с торжеством, обретя наконец обычное самообладание, мистеру Куинси, который только что вновь объявился поблизости.
И через мгновение, успев, однако, обменяться с доктором едва заметными знаками, условными секретными сигналами, выразившимися в том, что консул бросил взгляд в сторону своего дома и легким взмахом приблизил ладонь ко рту, а Вихиль сделал неуловимый, но выразительный жест, как бы разводя руками, и смысл всего этого (на тайном языке, понятном лишь избранникам, лишь высшим служителям Великого Братства Алкоголиков) был таков: «Когда кончишь дела, пойдем выпьем». — «Нельзя, я надрызгаюсь, а впрочем, плевать, пойдем», — он уже снова вернулся к бутылке и пил текилу. А еще через мгновение он, безмятежный и полный сил, шествовал в сиянии солнца к своему жилищу. Его сопровождал кот мистера Куинси, норовя поймать на лету мотылька, а консул плыл над землей в океане янтарного света. Когда он обогнул дом, ему казалось уже, что вот сейчас он решительно одолеет все преграды на своем пути, и грядущий день простирался пред ним, словно безбрежная, зыбкая, несказанно прекрасная пустыня, где ему суждено сгинуть, и все-таки это будет отрадно: ему суждено сгинуть, но не окончательно, не безнадежно, потому что там для него уготованы спасительные источники и животворные оазисы с родниками, в которых не иссякает текила, и догадливые стражи, стерегущие юдоль вечной скорби, не понимая ни единого его слова, манием руки укажут ему, обновленному, путь в ту восхитительную пустыню, в Париан, где смертный не ведает жажды и где уже призывно брезжат манящие миражи, и он отправится туда мимо скелетов, будто сплетенных из заиндевелой проволоки, мимо сонных, бесприютных львов, навстречу своей неминуемой, ужасной судьбе, но все это, без сомнения, будет отрадно, и ужасная судьба в конце концов может даже обернуться нечаянным торжеством. И консул отнюдь не пал духом. Ничуть не бывало. Едва ли будущее когда-нибудь представлялось ему в столь радужном свете. Впервые взору его открылась удивительная жизнь, повсеместно кипевшая в саду: вон ящерка юркнула вверх по стволу дерева, а вон еще ящерка другой породы юркнула вниз по стволу другого дерева, вон колибри в зеленом, как бутылочное стекло, оперении пристально озирает цветок, а вон еще колибри другой породы с вожделением озирает другой цветок; крупные бабочки с четким замысловатым узором крыльев, напоминающим вышитые блузки, вывешенные для продажи на рынке, привольно летают вокруг с изяществом воздушных гимнастов (Ивонна рассказывала, что вчера они вот так же летели по ветру ей навстречу в Акапулькской гавани, целый ураган многоцветных бумажек, словно клочки изорванных любовных писем, пронесся над палубой, мимо иллюминаторов); муравьи снуют взад-вперед по дорожке, тащат лепестки и целые красненькие цветочки; а сверху, снизу, с высоты небес и, кажется, откуда-то из-под земли, несется беспрерывно свист, урчание, шорохи и даже протяжный рев. А где теперь его знакомая змейка? Наверное, всползла по стволу на грушу и затаилась там. Подстерегает тебя, хочет обвить своими кольцами, задушить: продажные объятия. На ветках груш подвешены склянки, до краев залитые клейким желтоватым снадобьем для истребления насекомых, и раз в месяц питомцы местного сельскохозяйственного училища, словно священнодействуя, прилежно их пополняют. (Что за веселый народ эти мексиканцы! Воспитанники училища пользовались случаем, как, впрочем, всегда и везде, чтобы пуститься в пляс, они приводили своих подружек и, выделывая коленца, перебегали от дерева к дереву, срывали склянки, подвешивали новые, словно это был комический балетный спектакль, а потом часами лежали в тени, не обращая на консула ни малейшего внимания.) Теперь консул как зачарованный не сводил глаз с кота мистера Куинси. Этот зверь изловил наконец мотылька, но не сожрал, а бережно, с осторожностью держал в зубах, и красивые, яркие крылышки трепыхались, потому что мотылек как бы продолжал свой полет непрерывно, безостановочно, у самых кошачьих усов. Консул нагнулся, желая спасти мотылька. Но кот прыжком выскользнул из-под самых рук. Он нагнулся еще, и опять тщетно. Консул все нагибался, кот все выскальзывал, а мотылек все трепыхался в отчаянном полете меж острых клыков, и, повторяя эти нелепые движения, они приблизились к веранде. Тут кот наконец занес смертоносную лапу, готовясь прикончить жертву, разжал клыки, и мотылек, который беспрестанно трепыхал крыльями, вмиг, каким-то чудом, выскользнул, словно человечья душа, из зубов смерти, взвился, ввысь, ввысь, ввысь, воспарил над деревьями, и в этот самый миг консул увидел: они здесь. Оба они стояли на веранде; у Ивонны в руках была пышная охапка бугенвилеи, которую она собиралась поставить в синюю глиняную вазу.
—... а вдруг он будет упорствовать. Вдруг просто-напросто откажется уехать... осторожней, Хью, тут колючки, и потом надо хорошенько осмотреть каждую веточку, нет ли на ней пауков.
— Эй, Сухикеталь! — весело крикнул консул, взмахнув рукой, а кот повернул к нему голову с холодным пренебрежением в глазах, говорившим красноречивее всяких слов: «Да на что он мне сдался, этот мотылек, я отпустил бы его сам, по доброй воле», — и с позором удрал в кусты. — Эй, Хью, змей-искуситель!
...Но зачем же он торчит в ванной? Заснул он, что ли? Или умер? Или напился до потери сознания? И давно ли он попал сюда, только что или полчаса назад?
День на дворе или ночь? И где все прочие? Но голоса прочих уже были слышны с веранды. Прочие? Что за вздор, там сейчас только Хью с Ивонной, ведь доктор давно ушел.
И все же поначалу ему казалось несомненным, что дом наводнен людьми; между тем утро еще не минуло или минуло только что, его часы показывали всего четверть первого. А когда он разговаривал с мистером Куинси, было одиннадцать.
— О-ох... О-ох...
Консул испустил жалобный стон.
Теперь он вспомнил, что его ждут, нужно собраться и ехать в Томалин. Но как удалось ему притвориться трезвым, убедить их, что он может ехать в Томалин? И почему именно в Томалин? Мысли, словно какие-то издыхающие насекомые, пресмыкались у него в голове, и сам он тоже обретался у себя в голове, и у себя в голове снова уверенным шагом шел через всю веранду, как час назад, когда у него на глазах кот упустил мотылька.