У подножия вулкана
Шрифт:
— ...Все-таки, надо сказать, это лучше, чем негласное осуществление публичных функций, — сказал Хью.
— Если разобраться, не так-то все просто. Эти молодчики, о которых тут речь, в сущности, никакая не полиция. Настоящие полицейские вообще-то...
— Знаю, они сейчас бастуют.
— И с твоей точки зрения, они, конечно, обязаны соблюдать демократию... Равно как и армия. Ладно, пускай армия соблюдает демократию... Но тем временем эти бандиты распоясались. Жаль, что ты уезжаешь. Мог бы написать статейку, ведь это прямо по твоей части. Слыхал ты когда-нибудь про Союз милитаристов?
— Это что же, болваны, которые до войны орудовали в Испании?
— Нет, они орудуют здесь, в этой стране. Связаны с военной полицией, которая их, прямо скажем, покрывает, потому что главный комиссар, а он-то и держит в кулаке всю военную полицию, состоит у них членом. Говорят, там есть еще некий «начальник над садами».
— Я слышал, в Оахаке сооружают новый памятник Диасу.
— ...Так или иначе, — продолжал консул, несколько понизив голос, потому что
Консул наконец собрался. Надо было только помочь ему натянуть носки. Он стоял в свежевыглаженной рубашке, в твидовых брюках и таком же пиджаке, который Хью брал поносить, а теперь вернул, сходив за ними на веранду, и гляделся в зеркало. Поразительное дело, теперь консул не только был свеж и бодр на вид, но всякие следы ночного кутежа исчезли начисто. Правда, и раньше нельзя было сказать, что он выглядел разбитым, дряхлым стариком: да и с какой стати ему так выглядеть, если он старше Хью всего на двенадцать лет? Но все же, казалось, судьба заранее отмерила ему возраст в туманном прошлом, когда непоколебимая и самостоятельная его сущность, должно быть, потеряла терпение, неодобрительно взирая, как он скатывается все ниже, и покинула его навсегда, как иной корабль тайно покидает гавань.
Хью слышал про своего брата чудовищные рассказы, порой смешные, порой героические, и собственное его поэтическое воображение еще больше приукрасило легенду. Казалось, бедняга попал в какие-то роковые тиски, беспомощный, одинокий, и самое лучшее оборонительное оружие не может его спасти. На что тигру могучие клыки и когти, если настал его смертный час? Или, хуже того, если, предположим, неодолимый удав стискивает его в своих кольцах? Однако этот поразительный тигр вовсе не спешит умирать. Мало того, он намеревается совершить небольшую прогулку да еще прихватить удава с собой и даже сделать вид, будто никакого удава вообще нет. Прямо на глазах этот человек, обладающий невероятной силой, железным организмом и необъяснимым честолюбием, человек, которого Хью никогда не мог понять, или спасти, или оправдать перед богом, хотя по-своему любил его и желал выручить, так блестяще овладел собой. А все эти раздумья очевидным образом вызвала лишь фотография на стене, которую они оба рассматривали, и уже одно то, что она висела там, заведомо оправдывало многие давнишние слухи о коварно замаскированном судне, и консул меж тем указал на это судно пластмассовым стаканчиком, снова уже полным:
— На «Самаритянине» было множество военных хитростей.
Взгляни, какие там борта, переборки. И вон тот темный люк — можно подумать, будто он ведет в кубрик, — тоже хитрость, в нем была укрыта зенитная пушка. Здесь вот трап. По нему я спускался к себе в каюту. Вот штурманский мостик. Вот камбуз — он превращался в батарею мгновенно, ахнуть не успеешь...
Но вот что любопытно, — сказал консул, вглядевшись пристальней, — фотографию эту я вырезал из немецкого журнала. — Хью тоже внимательно рассматривал подпись, напечатанную готическим шрифтом: «Der englische Dampfer tragt Schutzfarben gegen deutsche U-boote» [124] . — А на следующей странице, помнится, была фотография гуся вестфальской породы, — продолжал консул, — и под ней значилось: «So verlie? ich den Weltteil unserer Antipoden» [125] или что-то в этом роде. «Наши антиподы». — Он устремил на Хью пронизывающий взгляд, таивший в себе что-то неуловимое. — Удивительный народ. Но, я вижу, тебя вдруг заинтересовали мои старинные книги... нот ведь беда... своего Бёме я оставил в Париже.
124
«Английский пароход под камуфляжем охотится за немецкими подводными лодками» (нем.)
125
«Так покинул я сферу наших антиподов» (нем.).
— Я только так взглянул на них. На, бог ты мой, «Трактат о действиях серы, каковой сочинил Михаил Сандивогий, или же, анаграмматически: «Миг, сила, диво, ахни»; на «Одержание герметического тайновластия, или же Неодолимость Философского Камня, в каковом трактате полней и наивразумительней иных, доселе писанных, рассматриваемы высшие герметические премудрости»; на «Постижение тайн, или же Отверстые врата подземных чертогов Соломоновых, со включением драгоценнейших чудес науки, именуемой химическою, в весьма удобочтимом виде, сочинение прославленного англичанина, каковой нарек себя Безымянным, или же Вселенским Мудролюбом, и по вдохновению, а равно же с помощью мудрых книг, сотворил Философский Камень на двадцать третьем году от роду и в лето от рождества Христова тысяча шестьсот сорок пятое»; на «Герметическую кунсткамеру, исправленную и дополненную последователями всех софоалхимических искусств, превзошедшими их доподлинно, каковых истинная суть в том состоит, что исцеление посредством Философского Камня всех и всяческих немощей непременным образом воспроисходит, а равно споспешествует обретению мудрости, полный химический
— Неужто они в самом деле существуют? — сказал Хью, держа в руках эту последнюю, самую удивительную книгу — от нее пахло седой стариной, — а перед глазами его словно по волшебству внезапно возникло нелепое видение, призрак мистера Боловского из иных времен; в лапсердаке, в ермолке, с длинной седой бородой, с неподвижным, исступленным взглядом, он стоял в лавке на средневековой Нью-Комптон-стрит и читал какую-то музыкальную запись, на которой вместо нотных знаков были еврейские буквы.
— ...Эрекия, разрывающие на части, а также издающие протяжные крики, Иллириким, и Апелки, отводящие глаза, сбивающие с пути, и набрасывающиеся на свою жертву в трепетном полете Дресоп, и еще, ох, причиняющие нестерпимую боль Арекесоли. Нельзя забывать также Бурасин, убивающих губительным огнепыхательным духом, и Глези в зловеще сверкающей чешуе, словно чудовищное насекомое, и Эффригиса, который яростно содрогается, тебе понравился бы Эффригис... и Мамес, которые движутся задом наперед, и странно-ползучих Рамисен... — говорил консул. — Они могут обретать плоть и постигать зло. Пожалуй, их не назовешь разумными существами в полном смысле слова. Но все они в ту или иную пору витали над моей постелью.
В это время они, все втроем, поспешно, весело и в полнейшем согласии между собой, уже вышли из дома. Хью, у которого после выпивки мутилась голова, слушал в полусне болтовню консула — Гитлер, бубнил тот, когда они вышли на калье Никарагуа, — и это вполне могло бы оказаться по части Хью, заинтересуйся он данным вопросом своевременно, — хотел истребить евреев лишь для того, чтобы завладеть тайными познаниями, которые хранятся на книжных полках, — и тут в доме неожиданно зазвонил телефон.
— Ладно, пускай себе трезвонит, — удержал консул Хью, который хотел было вернуться.
Телефон трезвонил долго (потому что Консепта ушла), трели метались в пустом доме, как птицы в клетке; потом затихли.
Когда они пошли дальше, Ивонна сказала:
— Джефф, ты напрасно обо мне беспокоишься, я превосходно отдохнула. Но если кому-нибудь из вас прогулка в Томалин кажется утомительной, почему бы нам просто не пойти в зверинец?
Она посмотрела на обоих в упор, строго и неотразимо, своими ясными глазами из-под низковатого лба, и эти глаза не ответили на улыбку Хью, хотя губы едва заметно дрогнули. Быть может, нескончаемая болтовня Джеффа обнадежила ее, показалась ей добрым знаком. Быть может, это действительно так! Внимая ему преданно и увлеченно, а иногда отпуская вскользь короткие посторонние замечания о переменах вокруг, о развалинах, об одежде какого-нибудь прохожего, о куче угля, о погребах со льдом, о погоде — ветра-то как не бывало, правда? Кажется, нынче будет чудесный, тихий денек, и пыль совсем почти улеглась, — Ивонна, освеженная недавним купанием, взирая на мир заново, беспристрастным взглядом, шла легко, и грациозно, и непринужденно, без следов усталости; но шла она, к удивлению Хью, отдельно, чуть поодаль. Бедняжка Ивонна! Когда она вышла из своей комнаты, готовая к пути, ему показалось, будто это как бы встреча после долгой разлуки, но вместе с тем и расставание. Ведь теперь уже Хью был не нужен ей, их «заговор» коварно подточили суетные обстоятельства, в ряду которых присутствие его здесь занимало но последнее место. Теперь уж немыслимо, как они стремились прежде, искать с нею уединения, даже желая в душе добра Джеффу. Хью тоскующим взглядом окинул склон, мысленно повторяя путь, который он утром проделал вдвоем с нею. Теперь они быстро шагали в обратную сторону. И утро это уже отодвинулось в прошлое, как детство, как далекие времена накануне минувшей войны; а впереди простиралось будущее, неотвратимое, бессмысленное, чудовищное, оглашаемое бренчанием гитары. Ощущая тягостное это бремя, Хью уловил, доглядел невольно своим репортерским глазом, что Ивонна без чулок и сменила желтые брюки на элегантный костюм из белого атласа с единственной пуговкой у пояса, а под него надела блузку, глухо застегнутую на шее и яркую, как фон на картине Руссо; в меру высокие каблуки ее красных туфелек дробно постукивали по разбитой мостовой, на руке висела красная сумочка. Со стороны никто не заметит гложущего ее душу страдания. Никто не заподозрит в ней безнадежность, не помыслит, что она сама едва ли знает, куда идет, не сообразит, что она бредет слепо, будто во сне. Как она счастлива, как прелестна, скажет всякий. Наверное, спешит в отель «Белья виста» на любовное свидание!..
Женщины среднего роста, стройные, преимущественно разведенные со своими мужьями, страстные, но ревнивые, подобны ангелам, златокудрым и темноволосым, для человека, тайно одержимого пагубным демоном тщеславия в женском обличье американки с грациозной, стремительной походкой, с младенчески свежими, тронутыми загаром лицами, с тонкой, шелковистой на ощупь кожей, с волосами, блестящими, свежевымытыми и влажными, словно они еще не просохли и причесаны нарочито небрежно, с тонкими смуглыми руками, не привыкшими качать колыбель, со стройными ножками, — сколько веков под невыносимым игом минуло, прежде чем они появились на свет? Им безразлично, кто победит на Эбро, потому что для них это просто-напросто грызня во имя честолюбия. И смысла в ней они не видят, только дураки способны умирать во имя...