У подножия вулкана

Лаури Малькольм

— Боже ты мой... Да ведь мы с Ивонной уже видели этого коня нынешним утром!

— Вон как? Ну и дела. — Консул хотел было ощупать подпругу, оставил это намерение. — Любопытно... Я его тоже видел. Так мне, во всяком случае, кажется. — Он поглядел на индейца сосредоточенно, по-видимому напрягая память. — А ты не заметил, были на нем седельные сумки? Они были, когда я его видел, так мне кажется.

— По всей вероятности, это и есть тот человек.

— Допустим, конь зашиб его, но едва ли у этого коня хватило бы соображения скинуть седельные сумки и припрятать их где-нибудь в надежном месте, как на твой...

Меж тем автобус дал оглушительный гудок и, не дожидаясь их, тронулся с места.

Приблизясь к ним, шофер остановился на широкой обочине, давая дорогу двум роскошным автомобилям,

которые яростно сигналили, возмущаясь задержкой. Хью крикнул, желая их остановить, консул неопределенно махнул рукой какому-то неопределенному, едва ли знакомому человеку, и оба автомобиля, каждый с надписью «Diplomatico» [174] на номерном знаке, плавно проскользнув мимо, почти вплотную к живой изгороди, испоили в облаке пыли. Из второго автомобиля, с заднего сиденья, их заливисто облаял шотландский терьер.

174

«Дипломатический» (исп.)

— Дипломатическая собака, сразу видно.

Консул пошел узнать, как себя чувствует Ивонна; остальные пассажиры, прикрывая лица от пыли, тоже вошли внутрь, и автобус, уже снова доехавший до поворота, стоял там в ожидании, недвижный, как смерть, как могила. Хью бегом вернулся к умирающему. Дыхание индейца слабело, но при этом становилось еще натужней. Хью наклонился, обуреваемый неодолимым желанием еще раз взглянуть ему в лицо. И тут рука индейца поднялась, вслепую пошарила в воздухе, шляпа сползла в сторону, и он издал какое-то бормотание или стон, в котором послышалось лишь одно слово:

— Companero.

—... Ни черта они не сделают, — говорил Хью консулу секунду спустя, едва ли сам понимая, чего хочет. Но перед тем он еще немного задержал автобус, хотя мотор уже снова был запущен, и смотрел, как приближаются с ухмылкой, поднимая ногами пыль, трое блюстителей порядка, и у каждого на бедре болтается кобура.

— Садись, Хью, ведь тебе все равно не позволят взять его в автобус, могут даже в тюрьму упечь, попадешь в переплет, и черт знает, когда все кончится, — говорил консул. — Это ведь не индийская полиция, а те молодчики, о которых я тебе говорил... Хью...

— Momentito...

И Хью сразу же напустился на одного из блюстителей — двое других подошли к индейцу, — а шофер засигналил терпеливо и безучастно. Полицейский толкнул Хью к автобусу; Хью тоже толкнул его. Полицейский опустил руку, схватился за кобуру. Но это была пустая угроза, недостойная внимания. Свободной рукой он снова толкнул Хью, который вынужден был, чтобы не упасть, вскочить на заднюю подножку, и в тот же миг автобус внезапным, бешеным рывком устремился вперед. Хью хотел спрыгнуть с подножки, но консул изо всех сил притиснул его к металлической стойке у двери.

— Уймись, старина, это было бы похуже ветряных мельниц...

— Каких еще мельниц? Позади них все утонуло в пыли...

Автобус тарахтел, громыхал, качался как пьяный. Хью сидел, уставясь в шаткий, колеблющийся пол.

...Ему виделось что-то похожее на трухлявый пень с турникетом, какая-то отрубленная нога в солдатском сапоге, кто-то подобрал эту ногу, хотел стянуть сапог, но потом снова оставил ее, словно идола, на дороге, среди тошнотворной вопи бензина и крови; какое-то лицо выражало мольбу, жаждало закурить, потом посерело и растворилось в воздухе; безголовые существа сидели уверенно и прямо в автомобилях, зияли дыхательные горла, волосы, содранные вместе с кожей; дети, сотни детей были свалены штабелями; они горели заживо с душераздирающими воплями; такими кошмарами, вероятно, наводнены Джеффовы сны: и среди нелепых батальных декораций к «Титу Андронику», среди ужасов, непригодных даже для того, чтобы состряпать из них приличную статейку, но в мгновение ока пробужденных к жизни словами Ивонны, едва они вышли из автобуса, Хью, не совсем бесчувственный, мог бы себя оправдать, действовать или хоть не бездействовать…

Больной нуждается в полнейшем покое, шторы в его комнате нельзя отдергивать. Умирающему иногда можно давать коньяк.

Хью виновато взглянул в глаза одной из старух. Лицо у нее словно окаменело... Ах,

как мудро вели себя эти старухи, они по крайней мере хранили твердость, молчаливо решили между собой не ввязываться в это дело. Ни колебаний, ни шума, ни суеты. Когда автобус остановился, с каким единомыслием все они, почуяв опасность, прижали к себе плетенки или удостоверились взглядом, что добро их в полной сохранности, и потом замерли и сидели недвижимо, вот как сейчас. Быть может, им вспоминались времена революции, бушевавшей в этой долине, обгорелые дома, засады на дорогах, люди, распятые или пропоротые бычьими рогами на арене, приблудные псы, поджариваемые посреди рыночной площади. На лицах у них не было бессердечия, не было жестокости. Смерть знакома им куда лучше, чем закон, и память у них хорошая. Они сидят теперь все рядом, спокойные, застывшие, безмолвные, как изваяния, не проронят и слова. Вполне естественно, что они все дело предоставили мужчинам. Но, в сущности, причина этого в том, что в душах этих старух, словно впитавших в себя многострадальную историю Мексики, жалость, побуждающая идти на помощь, и страх, побуждающий бежать без оглядки, две крайние противоположности (как гласит прописная истина, усвоенная со студенческой скамьи) примирились в конце концов на почве благоразумия, которое подсказывает, что лучше всего не двигаться с места.

А что же другие пассажиры, те женщины помоложе, в трауре... Однако женщин в трауре уже не было; очевидно, все они покинули автобус и пошли дальше пешком; ведь если кто-то умирает на дороге, нельзя допустить, чтобы это стало помехой для ожидаемого воскресения мертвых на кладбище. Ну а эти мужчины в красных рубашках, ведь они прекрасно видели, что происходит, но остались на местах? Все это просто непостижимо. На свете нет людей отважнее мексиканцев. Но в таком положении они едва ли считают нужным проявлять свою отвагу. «Frijoles [175] для всех. Tierra, Libertad, Justicia у Ley». Есть ли в этих словах какой-нибудь смысл? Quien sabe? [176] Эти люди твердо уверены лишь в том, что глупо связываться с полицией, в особенности если это не простая полиция; то же самое относится к мужчине, который схватил Хью за рукав, и к тем двум пассажирам, что так горячо обсуждали судьбу индейца, а теперь, когда автобус быстро уносит их прочь, махнули рукой небрежно, с присущим им изяществом, пропади, мол, все пропадом, и конец.

175

Еда (исп.)

176

Кто знает? (исп.)

Ну а сам он, герой Советской республики и сын истинной церкви, он, старый борец, ведь тоже дезертировал? Ничего подобного. Безошибочным чутьем военного корреспондента, обученного оказывать все виды первой помощи, он чувствовал неладное и готов был оказать помощь, изъявил полнейшую готовность без промедления пустить в ход весь свой арсенал, извлечь ляпис и мягкую кисточку верблюжьего волоса.

К тому же он сразу вспомнил, что под словом «повязка», кроме всего прочего, подразумевается и простой лоскут материи, и всякое укрытие, всякая временная защита от солнца. Он с самого начала старался отыскать следы, какую-нибудь разгадку, подумал, например, о сломанных сучьях, о пятнах крови, о средствах передвижения и о норовистых лошадях. Он старался, но, к сожалению, тщетно.

И надо признать, что это один из тех случаев, когда всякие усилия тщетны. Но тем ужасней сознавать свое бессилие. Хью поднял голову, украдкой взглянул на Ивонну. Они сидели с консулом, рука в руке, и она крепко сжимала его ладонь.

А между тем автобус катился все вперед, к Томалину, подпрыгивая и сотрясаясь. На заднюю подножку вскочили еще какие-то пареньки и что-то насвистывали. Цветные билетики радужно поблескивали. Какие-то люди бежали через поле, пассажиров прибавилось, мужчины обменивались дружелюбными взглядами, автобус старался вовсю и развил небывалую для себя скорость; вероятно, он тоже понимал, какой праздничный день сегодня.