У покрова в Лёвшине
Шрифт:
– Это все клевета, батюшка, выдумки, наущения г-на Крафта и его супруги. Они меня давно возненавидели…
– Варвара Матвеевна, вспомните, что нас видит и слышит Сердцеведец, всемогущий защитник невинных и слабых. Не давайте гневу руководить вами.
– Ведь я уже сказала вам, что зла никому не желаю. – Парашу оправдают; но, по крайней мере, и я буду оправдана. Люди узнают, что я была обижена и что я не тиран, от которого должны были бежать домашние.
– Вы мстите, Варвара Матвеевна, и мстить даете другим. Вы знаете, как ведется дело. Вы знаете, что Вере Алексеевне, может быть, придется отвечать на судебные допросы, что вы оглашаете ее имя в суде, что она по чувству приличий не может говорить всей правды –
– Я здесь ни при чем. Дело ведется по закону.
– Почему же, кроме Параши, ни на кого подозрения не заявлено? Почему так легко отнеслись к допросу других ваших людей и постоянно старались вводить в дело имя вашей племянницы? Прокурор Белозоров уже обратил на это внимание. Он человек прямой, беспристрастный. Быть может, для вас самих лучше вовремя положить делу конец.
Признаки внутреннего колебания отразились на лице Варвары Матвеевны. Она призадумалась на несколько мгновений; но потом лицо приняло прежнее, жесткое выражение, и она сказала:
– Пусть прокурор делает что хочет. Я настаивать не буду, но и мешать делу и сама себя обвинять не намерена.
– Варвара Матвеевна, – сказал отец Антоний, – еще раз обращаюсь к вашей совести. Отбросьте от себя грех, не поддавайтесь искушению – и оттолкните от себя искусителей…
– Искусителей нет около меня, – сердито отвечала Варвара Матвеевна. – Вы сами, батюшка, напрасно изволите обвинять невинных. Пусть будет, что будет.
– Это ваше последнее слово? – спросил священник.
– Последнее.
Отец Антоний встал. Варвара Матвеевна снова протянула руку под благословение, но отец Антоний, по-видимому, не заметил этого движения. Он наклонил голову, потом взглянул на висевшую в углу комнаты икону, перекрестился и вышел.
Между тем в другой части города приходил к концу и другой разговор по делу Параши. Доктор Печорин исполнил свое обещание и был у протоиерея Глаголева. Но он не убедил его употребить свое влияние на г-жу Сухорукову для прекращения дела. Отец Поликарп упорно отказывал в своем содействии и наконец сказал, что каждому воздастся должное и что клеветникам его сына он помощи не окажет.
– Увидим, на чьей стороне окажется клевета, – сказал уходя доктор Печорин.
Когда Печорин приехал к Крафтам, он уже застал у них отца Антония.
– С одной стороны, нет успеха, – сказала Клотильда Петровна, обращаясь к доктору. – Есть ли с другой? По вашему лицу вижу, что его нет.
– Никакого, – отвечал Печорин.
– Теперь дело за мной, – сказал Крафт. – Время дорого, и я тотчас поеду к генералу.
XIII
Генерал был один в своем кабинете и перелистывал лежавшее перед ним на письменном столе дело. Вошедший офицер подал ему приготовленную к подписи бумагу.
– А конверт готов? – спросил генерал.
– Готов, – отвечал офицер и положил на стол конверт обычной официальной четвертной формы с надписанными на нем адресом и отметкой: «Секретно».
Генерал пробежал глазами содержание бумаги, потом наклонил голову и сказал офицеру:
– Хорошо, оставьте.
Офицер вышел. Генерал продолжал беглый просмотр дела и, заложив в нем одно место поданной ему бумагой, встал и медленным шагом начал ходить по кабинету, как имел обыкновение делать в краткие промежутки деловых занятий.
В движениях нашей мысли встречаются три главных вида течений. Одно из них прямо подчинено нашей воле, от нее зависит и от нее происходит. Воля намечает предмет, дает соответствующее направление мыслям и напрягает силы мышления на пути к цели. Другой вид течений имеет изменчивые свойства и берет свое начало иногда от случайных обстоятельств, дающих известное направление нашей мысли, иногда от таких внезапных пробуждений или возбуждений мыслительной силы, источник которых для нас самих остается
Генерал был всем известен в Москве как человек деятельный, рассудительный, образованный и отменно добрый. Это последнее свойство в особенности часто могло проявляться при исполнении лежавших на нем обязанностей, и когда такой случай представлялся, генерал всегда оставался себе верен. Но он в то же время слыл человеком необщительным, сосредоточенным и замкнутым в самом себе, равнодушным ко всем обыденным явлениям общественной жизни и недоступным ко всякому личному с ним сближению вне круга служебных отношений. Он не имел в Москве ни родственников, ни близких товарищей по прежней службе, которая вся была строевой, на кавказской и западной окраинах. Но он и об этом служебном прошедшем мало распространялся в частной беседе, и вообще только тогда принимал в ней оживленное участие, когда она касалась разнообразных условий сельской жизни. К этой области принадлежали, по его собственному признанию, дорогие воспоминания молодых лет и к ней, в зрелом возрасте, продолжало льнуть его сердце. Он говорил, что судьба его постоянно удаляла от того круга деятельности, для которого он по своим склонностям был создан, что он себе часто ставил вопрос о цели этого удаления, и что если он иногда старался помогать тем, кому им могла быть оказана помощь, то именно потому, что в оказании такой помощи он думал находить цель, которую во всем другом напрасно искал.
Генерал остановился перед висевшим на одной из стен кабинета когда-то им самим написанным акварельным ландшафтом. Его краски побледнели, но главные черты снятого с природы вида еще резче выделялись из общего состава картины, с тех пор как время в ней большей частью изгладило все второстепенные оттенки. На одной стороне был виден старинный господский дом с мезонином и двумя боковыми крытыми галереями; на втором плане купол церкви возвышался над зелеными массами лиственных дерев; а несколько далее отлогий берег спускался к изгибу реки. Под ландшафтом висел портрет молодой женщины, который, судя по платью и убранству волос, можно было отнести к концу сороковых годов. Генерал облокотился на стоявшую у той же стены конторку и, в раздумье смотря на портрет, не слыхал, как вошедший между тем офицер доложил об аптекаре Крафте. Офицер выждал с полминуты, потом вновь доложил.
Генерал обернулся.
– Извините, – сказал он, – я не слыхал, как вы вошли. Кто здесь? Доктор Печорин?
– Никак нет, ваше превосходительство: аптекарь Крафт.
– А, Крафт? Просите.
Карл Иванович вошел, поклонился и хотел начать с извинения в причиняемом беспокойстве; но генерал перебил его на первом произнесенном им слове и, садясь за свой письменный стол, приветливо сказал:
– Здравствуйте, господин Крафт. Я знаю, по какому поводу я имею удовольствие вас видеть. Доктор Печорин меня предупредил, что или он сегодня ко мне будет, или вы ко мне изволите обратиться. Садитесь против меня, прошу вас, и теперь расскажите подробно все обстоятельства дела.