У порога великой тайны
Шрифт:
А Гейлс продолжал изобретать. Придумал, как сохранить от порчи мясо в далеких путешествиях; увлекшись химией, дознался, как собирать газы и как измерять их объем; устроил опреснитель морской воды.
Главной же страстью пастора была ботаника. В науку о растениях, носившую в ту пору еще описательный характер, он смело привносил методы математики и физики.
Ревнители «чистой ботаники» возмущались:
— Плюсы и минусы — дело математиков; унции, футы, дюймы — для торгашей. Натуралисту приличествует наблюдать и наивозможно точно описывать виденное.
Гейлс же
Он не смог отыскать у растения сердце. Природа, как мы знаем, не наделила растительные организмы таким органом. Но в поисках несуществующего «сердца растений» он изучил и правильно объяснил движение соков у растений.
Гейлс то и дело поднимал глаза кверху, где шелестела на ветерке темная зелень листвы. Какую роль играет лист в питании растений? Этот вопрос не оставлял его. Но тут, как и Мальпиги, Гейлс мог довольствоваться лишь догадками — ни число, ни мера, ни вес не могли еще помочь в разгадке великой тайны.
Гейлс считал, что растения получают часть необходимого им питания при помощи листьев из воздуха. Свет же, по мнению Гейлса, проникая в ткани листа, быть может, содействует «облагораживанию веществ, в них находящихся…»
Опередить свой век — не в этом ли высшая доблесть ученого! Климент Аркадьевич Тимирязев назвал Гейлса в числе основателей физиологии растений. А наука эта развилась лишь через столетие после опытов Гейлса. И одним из главных разделов молодой науки, на которую опирается ныне агрономия, стала разгадка тайны зеленого листа.
Жирный тук из воздуха…
В Санкт-Петербурге, на Васильевском острове, близ Малой Невы, в середине XVIII века стоял просторный деревянный дом. В нем жили большей частью иноземцы, приглашенные на службу в молодую Петербургскую Академию наук, основанную Петром Первым. Летом 1741 года в этом доме, в дворовом флигеле, занял две комнатки широкоплечий, высоченного роста молодой человек с открытым бесхитростным лицом. Такие лица часто встречались во все времена на Руси у северян. Это был Михаил Васильевич Ломоносов. Он только что вернулся из Западной Европы, где провел в учении пять лет.
Спустя полгода, после изрядной канители, Ломоносова определили адъюнктом физического класса Петербургской Академии наук.
По соседству с домом, где жил Ломоносов, на Первой линии Васильевского острова находился «Ботанический огород». Осмотрев его вскоре по приезде в Петербург, Ломоносов воскликнул:
— Славно!
«Огород» оказался прекрасным ботаническим садом, где наряду с общеизвестными растениями культивировались сотни редкостных деревьев и кустарников, вывезенных из Сибири, Монголии, Китая.
Все пятнадцать лет, которые Ломоносов прожил в доме близ Малой Невы, «Ботанический огород» служил ему местом для отдыха, научных наблюдений, раздумий. У Михаила Васильевича был даже свой ключ от садовой калитки. Ломоносов обзавелся им по особому разрешению президента Академии наук. И после, переселившись в собственный
Всегда считалось, что девять наук могут спорить между собой — какая из них больше обязана гению Ломоносова: физика, химия, геология, минералогия, география, астрономия, философия, история, филология. В спор несомненно вмешаются также искусство и литература: неувядаема прелесть мозаичных картин Ломоносова и его стихов. Но всегда почему-то забывали прибавлять десятую науку — ботанику. А ведь и ей великий русский ученый посвятил немало времени. И тут его мысль далеко опередила эпоху.
Мог ли Ломоносов, выросший на русском севере с его лесами, не любить живую природу?! Но ученый не только любил, он знал мир растений, как должен знать ботаник.
Вот в Усть-Рудице, в шестидесяти верстах от Петербурга, где Ломоносов построил стеклянную фабрику, попадается ему на глаза цветущий колокольчик. Обыкновенный как будто бы. Такие тысячами колышутся на ветерке по лесным опушкам и полям. Но Ломоносова что-то привлекло в растении. Нет, не цветок… Листья — они шире обычных. Так стал известен ботаникам колокольчик широколистный. Он не отмечен во «Флоре Ингрии», книге, изданной незадолго до того.
Конечно же, такую тонкость — разницу в ширине листа — может заметить не просто «любитель природы», а ботаник…
Еще в мае 1743 года Ломоносов подал в канцелярию Академии наук прошение о выдаче ему двух микроскопов: «Имею я, нижайший, намерение чинить оптические и физические обсервации, а особливо в ботанике, для того, что сие в нынешнее весеннее и летнее время может быть учинено удобнее».
Но тем летом Ломоносову так и не удалось поработать с микроскопом. В конце мая ученого посадили под арест и продержали в заключении до начала следующего года.
В ту пору в Петербургской Академии наук подвизалось много иностранцев. Были среди них выдающиеся ученые. К ним Ломоносов относился с глубоким уважением. Но среди «академических мужей» насчитывалось немало спесивых невежд, понаехавших в Россию наживы ради. Этих-то людишек, подчас даже не знавших обязательной в те времена для каждого ученого латыни, Ломоносов уж никак не чтил. При случае, обличая их невежество, ученый не скупился на резкое словцо. После одной такой стычки в академической канцелярии, когда Михаил Васильевич сгоряча посулил «поправить зубы» некоему Винсгейму, Ломоносов и угодил под арест.
По тогдашним временам угрозу «поправить зубы» в другом случае сочли бы сущей пустяковиной. Ведь в Европе в те времена между учеными и чиновными людьми нередко случались потасовки, а не то что перебранки, но никто не придавал этому особого значения. Ломоносов же, с его широкими познаниями и громадным талантом, был опасен невеждам, засевшим в Академии, и ему не простили. Дело могло кончиться и не простой отсидкой, а кнутом и Сибирью. Но как-то обошлось.
Сидя в холодной академической каморке, превращенной в арестантскую, Ломоносов продолжал неутомимо заниматься науками.