У рыбацкого костра
Шрифт:
Идя по мокрому заливному лугу, я желал деду насморка, спазм желудка, ломоты в костях, вообще чего-нибудь такого, что вынудило бы его остаться сегодня дома.
«Хорошая вода» действительно выглядела многообещающе. Камыш, водяной стрелолист, водяной перец, а самое главное - множество кувшинок, которые в обрывистых местах росли у самого берега. И среди этих зарослей - окна чистой воды, словно специально устроенные здесь.
Деда я увидел издалека. По его позе догадался, что рыба не очень-то клюет. Это, понимаешь ли, сразу можно определить. Так же, как в кинотеатре, глядя на зрителя, можно угадать, интересный это фильм или чепуха. День был, и правда, не особенно хороший, было слишком жарко, но до вечера еще много времени, на закате рыба
– Добрый день, - сказал я почти шепотом.
– Добрый день, - шепнул он в ответ.
– Как там рыбки?
Лишь тогда он повернул ко мне свое сморщенное и преисполненное спокойного достоинства лицо.
– А членский билет у тебя есть, сынок?
– Есть.
Он смерил меня пристальным оценивающим взглядом.
– Ну тогда садись и… пусть у тебя удочка от рыбы сломается.
Я вздохнул с таким облегчением, что мне даже неловко стало,
потому что он, очевидно, заметил это. Но здесь, прямо передо мной, среди зарослей кувшинок, было очень соблазнительное «окно», которое и впрямь словно кто-то старательно содержал в нужном для рыбалки состоянии. Уже без нетерпения я стал готовить снасть.
– Как рыба сегодня?
– снова заговорил я уже немного посмелее.
– Слабо.
– А вообще-то как здесь?
– По-разному бывает. Иногда наловишь, а иногда только ка- кую-нибудь жалкую плотвичку поймаешь.
– Вы из Варшавы?
Он посмотрел на меня недоброжелательно, но в то же время с плохо скрываемым любопытством.
– Откуда ты это знаешь, сынок?
– Да так… угадываю… - я смутился: не мог ведь я признаться ему, что мне для этого достаточно было услышать «жалкую плот- вишку», возможно, это его задело бы.
– А ты, сынок, тоже из Варшавы?
– Тоже. Мне приятель по нарассказал, что тут такая хорошая вода, вот я и решил проверить, попытать счастья.
Он не шел на разговор. Я уже успел приготовить обе удочки, измерить глубину своего «окна», забросить одну удочку на самое дно, а вторую - на две трети глубины, как раз под ту самую «жалкую плотвишку», закурить сигарету, а он все ни слова. Только отрицательно покрутил головой, когда я хотел его угостить.
Где-то недалеко прогремел выстрел. Мальки, как искры, брызнули из воды, мутя ее зеркально-спокойную поверхность. Над нашими головами пролетела стая спугнутых уток. Какая же это красивая мелодия - свист их крыльев!
– Пугают рыбу, разбойники окаянные… - проворчал дед.
Я ничего не ответил на это, потому что я такой же заядлый охотник, как и удильщик. Употребленный стариком эпитет задел меня: пожалуй, я не столько обиделся, сколько сознавал бессмысленность этого ворчания, но спорить было некогда - поплавки уже не воде.
Уголком глаза я заметил, что дед проворно потянулся к удочке; я моментально перевел взгляд на его поплавок - поплавка не было. Натянутая леска стремительно рассекала воду, двигаясь в моем направлении. В сердце шевельнулась зависть. Не такая обыкновенная человеческая зависть, а… одни назвали бы ее маньяческой, другие - спортивной. Не могла уж эта тварь схватить мой крючок в знак приветствия и в оправдание всего того, что расписывал мой приятель… Дед держал удилище со спокойствием чемпиона и равномерно наматывал леску на катушку. По-видимому, все-таки это не такой экземпляр, который надо подтягивать по- особому, время от времени ослабляя леску, и брать измором. И действительно, разрезающая воду леска описала крутую дугу и начала приближаться к деду. Через пару секунд прямо около его ног на поверхность высунулась голова язя. Дед достал сачок и плавным безошибочным движением извлек рыбу из воды. Язь так, на глазок, не меньше
Я бросил короткий взгляд на свои поплавки - спокойствие и снова стал смотреть на деда. Этот человек как-то странно меня интересовал. Вот ведь не раз приходилось сидеть над водой рядом с незнакомым рыболовом, обменяешься несколькими фразами насчет рыбок - и конец. Ну уж от силы еще пару пустяковых слов добавишь. А тут мне все время казалось, что я должен ска- зат ему что-то интересное. Может, давало себя знать какое-то подсознательное чувство благодарности за то, что он меня не прогнал, правда?
Дед очень осторожно отцепил рыбу с крючка, вытащил из воды сетку, точнее говоря, лишь верхнюю ее часть. Что-то у него там сильно плескалось. Чудаку не нравится, что ему завидуют. Он ловко всунул новую добычу, опустил сетку и стал насаживать новую приманку.
– На что вы ловите?
– спросил я опять-таки с полным спокойствием, чтобы он не почувствовал, что я все-таки ему завидую.
– На тесто.
– Картошка, булка, желток, да?
Он не ответил. Справившись с насадкой, он забросил ее точно в то же самое место. Уселся так же, как сидел и раньше. С ним не очень-то разболтаешься. Я почувствовал, что помимо этого несерьезного желания сказать ему что-то во мне пробудилось журналистское любопытство. Такие типы иногда могут многое знать, многое рассказать - потому он и неохотно разговаривает; но ничего не поделаешь, ведь не буду же я ему в самое нутро удочку закидывать. В конце концов в этой обстановке главным предметом моего интереса должны быть поплавки. Правда, они стоят и даже не шелохнутся, но ведь неисповедимы пути господни. Вот ушел бы этот старикан отсюда, я бы тогда перебрался на его место.
– Давно я был в Варшаве, - заговорил он неожиданно.
– В сорок пятом.
– Ого!
– воскликнул я наверняка слишком громко.
– Значит, вы понятия не имеете, как выглядит Варшава. Где вы жили?
– На Воле.
– Я Волю знаю, как свои пять пальцев, ей-богу. Но сейчас уже не помню, что было на Воле в сорок пятом.
– Развалины… - буркнул он.
– Развалины-то развалины, всюду были развалины, и теперь уж только это и помнится, что кругом были развалины. А где что в свое время было, где и когда что выстроили - все это сейчас уже стерлось в памяти. Были развалины, а сейчас есть красивый город, и если захочется человеку что-нибудь вспомнить, то приходится лезть в альбомы, в хроники. Э-э! Знаете, какая теперь Воля: трасса Восток - Запад, универмаг большущий, жилые кварталы…
– Слишком много говоришь над водой, сынок, - прервал он меня жестко.
– И слишком громко. Рыба пугается.
Его мрачность вызвала во мне дух упрямства.
– Ну, знаете ли, любезный!
– закричал я.
– Над водой не говори, потому что рыбу спугнешь, дома не говори, потому что жена говорит. Должен же человек когда-нибудь выговориться.
– Неужели это так плохо, когда жена дома разговаривает?
– А хорошо, что ли?
– Попробовал бы ты остаться без жены.
Он сказал это таким тоном, что моя веселость погасла, как светлячок.
– Э-эх, попробовал бы ты, сынок, остаться без жены, - повторил он.
– У меня две было… точнее говоря, одна, но можно сказать, что и вторая была женой. А теперь у меня нет никого. Было у меня трое детей, а теперь никого нет. Та, первая, законная, погибла как раз на Воле, во время восстания. И дети тоже.
– Мой отец тоже погиб во время восстания.
– Вот видишь, сынок. Отец иной раз хоть и отлупит, а когда его нет… Жена болтает, дети озорничают, ну а когда их нет… Глядел бы на луну, да и выл бы. Ты слышал когда-нибудь, как человек воет? Нет. А я выл. Два раза. Первый раз там, на Воле, на развалинах. Такова уж была могила моей жены и моих детей. А второй раз пять лет спустя на пороге своего дома. Смотрел на луну и выл. Иногда человеку только это и остается…