У рыбацкого костра
Шрифт:
– Здесь есть лещи?
– спросил я.
– Есть… И им ничего не скажи, они с такими машинами… А потом другие приехали, а на том самом месте, чуть дальше, чем вы, прямо на луговине единственную в этой излуке березку спилили! А я ее с детства помню! А им тоже не скажи! Они в форме! Ну как я могу после этого жить? Я тут родился, это мои родные места, я отсюда на фронт уходил, и речка, вот та самая речка, где вы озоровали, мне по ночам на фронте снилась… А вы сетью ее грести…
– Да не гребли мы там ничего… Зацепились за корягу, - зачем-то объяснил я.
– Но была же сеть!
– взволнованно закричал он.
– Но скажите, была она? Вот сейчас мне скажите.
Он смотрел в мое лицо, но я думаю, что и теперь он видел не меня, а видел свою собственную боль от всего того, что он рассказал, но еще от многого, чего он не рассказал и что промелькнуло как намек в районном отделении милиции на всякие там неприятности на работе от его трудного характера. Может быть, он и за урожай, и за свои совхозные дела болел так же неприкрыто и отчаянно, как за эту речку.
И сейчас, вглядываясь в мое лицо с надеждой, он искал лишь крошечную возможность найти истину и справедливость хотя бы в моем признании…
А мне? Мне такое признание разве не было еще важней, чем ему?
Я выпалил, будто в прорубь головой нырнул:
– Ну была! Была! Сеть!
– Это получилось с каким-то вызовом и даже надрывом. Но попробовал бы кто-нибудь сейчас побывать в моей шкуре! Как бы он повел себя на моем месте…
Ох, как было мне противно в эту минуту от самого себя! Как стыдно…
– Но почему же вы себя так ведете? И врете… - спросил он почти успокаиваясь, но с каким-то непроизвольным удивлением, а может, и усталостью.
– Почему вы сейчас такие?
И, уже ничего не думая и не желая больше сдерживаться и скрывать свои чувства, я с каким-то отчаянным ожесточением, с отвращением к себе, к этому разговору, и ко всему, что недавно произошло и казалось почти нормальным, воскликнул:
– Но ведь стыдно же! Стыдно!
Он посмотрел на меня очень пристально, будто желая понять, правду ли я говорю, потом поднялся и вышел. Почти сразу же появился веселый капитан и, широко и дружески улыбнувшись, сказал:
– Вот и лады! Как хорошо, когда все по-хорошему! Вы только, пожалуйста, возьмите свои объяснения, ладно? Там про этого паренька, который номера… Он ведь не служит! Это он так, для форса, фуражку-то надел, а на самом деле он общественник. Ну, вытянули его с вечеринки, сами понимаете…
– А номер?
– спросил я.
– Номер вам давно уже привинтили, - сказал капитан, улыбнувшись.
Мы попрощались, крепко пожав друг другу руки. Проходя через приемную, я увидел сбоку, на уголке стола прилепившегося директора совхоза - он переписывал свое заявление.
– До свидания, - сказал я громко, обращаясь прямо к нему. Он сделал вид, что не слышит меня.
Когда свернул с грейдера на луг, я увидел, что меня с нетерпением ждут. Женщины подошли и стали спрашивать, а Володя стоял в стороне, делал вид, что он занимается дровами.
– Все нормально, - бодро отвечал я.
– Заявление аннулировали.
– Но ты объяснил, как они вели себя?
– спросила Надя.
– Объяснил…
– Ну и что?
– Да ничего!
– вдруг вспылил я. Даже не понял, что это я так заорал громко.
– Все нормально, я же сказал, и дайте мне отдохнуть! Я с утра…
Я ушел в палатку и провалялся там до вечера. А вечером мы собрались и уехали домой. В машине мы почти не разговаривали, и даже дети вели себя тихо. Только раз, когда мы проезжали тот самый поселочек, а дорога проходила мимо милиции, Надя спросила вдруг, куда Володя дел свою сеть.
Он ответил, что утопил в речке.
– Что значит «утопил»?
– поинтересовалась Надя.
– Камнем…
– И что же, она так и будет там лежать? Гнить?
– Вообще-то она не скоро сгниет, - коротко объяснил Володя.
Тогда Надя прикрикнула:
– И не мечтай, чтобы ты когда-нибудь ее оттуда достал! Понял?!
Волоця не ответил, но молчание было красноречивей слов.
С того памятного дня прошло больше десяти лет. Мы никогда не приезжали в эти места. Мы даже вслух, когда собираемся, не упоминаем про этот случай. Но, может, это мне кажется, что все помнят? Может, все давно забыли о нем? Может, это только я никак не могу отвязаться от того стыдного дня, который лежит во мне потаенно, как сеть на дне реки, придавленная тяжким камнем… Но лежит и не гниет. И напоминает, напоминает…
‹№ 41, 1981)
Александр Борщаговский
На плотине
Отрывки из повести «Была печаль»
С детства мечтал Алексей невидимкой прокрасться на плотину, обловиться и пройти по деревне с куканом, которого и не удержать на весу; нести его за спиной, как мешок, ощущая и тяжесть и живое, пригасающее шевеление матерых щук и судаков. И хотя с годами его отношение к плотине менялось - от почитания и младенческой гордости, что вот каков их край особенный, с караульщиками и запреткой, до глухой и тоскливой обиды под- ростка-рыболова, а потом и обдуманной юношеской ненависти, - во всякую пору жизни его дразнила мечта: случится, он наловит так, что хоть раздавай рыбу.
Как-то к вечеру на шлюз прикатил «Москвич», двигался он по ухабистому берегу напролом, со звоном и грохотом, и остановился резко перед стреноженным к ночи шлюзовским мерином. Алешу окликнул седой темнолицый мужчина в штормовке и белой тенниске над тесными джинсами. Смуглые, побитые оспой щеки мужчины серебрились на закатном солнце суточной щетиной. Он приподнял кукан, увешанный ершами густо, едва ли не торчком, и показал их женщине за рулем. «Никак ерш не угомонится, - сказал мальчик с недетской серьезностью.
– Никому подойти не дает, любую наживку хватает. Удочку надо длинную, в три колена, на глубине лопырь берет, подлещик по-вашему…» - «И по-нашему - лопырь.
– Мужчина надел очки и хозяйским, уверенным взглядом оглядел шлюз, контору, диспетчерскую, уже светившую на бугре сплошным в две стены окном, ворота шлюза, легкую, без бетона, плотину и дремотный в этот час пойменный берег.
– Ты мне кузнечиков не раздобудешь?» - спросил тихо, чтобы не слышала женщина за рулем: она строго и недовольно смотрела перед собой, не снимая рук с баранки. «Чиликанов?» - переспросил Алеша. «Ну! Успеешь, пока солнце?» - Алеша кивнул. «Сюда натолкаешь».
– Он протянул два порожних спичечных коробка и вынул из кармана детский, в радужные полоски носок. «Лягушат прихвати по дороге. Серые, знаешь? А подошел голавль?» Мальчик склонил ухо к худенькому плечу: о голавле пока не слыхать, хотя и пора, самое их время; в июле, чаще среди жаркой, безветренной ночи, голавль появлялся вдруг густо, косяками, и держался иной год до осенних холодов. Алешу смутили холодно-равнодушный взгляд женщины и мысль, что серые лягушата кричат, когда их распинают на тройнике. Приезжий взял у него кривую удочку и кукан. «Чиликанам головы придави, а то они друг дружку жрать начнут».