У смерти два лица
Шрифт:
Я чувствую, как щеки заливаются краской, и, поняв вдруг, что он до сих пор не проронил ни слова, поднимаю тарелку с печеньем, подумывая просто просунуть ее через прутья и убежать.
— Это мы с Пейсли испекли, — говорю я с предательской дрожью в голосе.
Кейден нажимает на что-то с той стороны столба, и ворота со скрипом начинают скользить в сторону, исчезая в щели в камне. Качнув головой в сторону дома, он предлагает войти.
Я иду по дорожке к Уиндермеру, так и сжимая в руках печенье, и чувствую взгляд Кейдена, рассматривающего мое лицо. Я стараюсь смотреть куда угодно, только
Мой взгляд скользит по лужайке к дому, все еще сохраняющему величественность и не настолько запущенному, чтобы серьезно пострадать. Стоило бы просто позвать кого-нибудь. чтобы вырубили плющ и расчистили участок, и девяносто процентов дела сделано. Но я плотно сжимаю губы. Это не мое дело.
— В худи ты выглядишь совсем иначе. — говорит наконец Кейден возле самого крыльца.
Он останавливается. Я тоже останавливаюсь и заставляю себя повернуться к нему лицом. Мы оба стоим на первой ступеньке, словно застряв между крыльцом и дорожкой. Наши тела оказываются неожиданно близко. Я в его личном пространстве, хотя и не хотела этого. Хочу отступить чуть назад, но не могу решиться — вдруг это окажется еще более неловко? Я не успеваю принять решение. Он вдруг медленно протягивает ко мне руку и аккуратно показывает темный комочек пуха.
— Вороны, — говорит он.
Над нами я слышу шорохи и крики и делаю шаг назад, спускаясь с лестницы на дорожку. Кейден опускает руку и сует ее в карман. Я задираю голову как раз в тот момент, когда облако черных перьев срывается с балкона на третьем этаже — в небо взмывает десятка два птиц, если не больше.
— Вороны, — снова говорит Кейден, как будто я не расслышала в первый раз. — Мама держит птиц. В основном попугайчиков, иногда — канареек. Дикие птицы чуют еду, они всегда рядом.
В его голосе, жестах чувствуется какая-то напряженность. Совсем не так, как в тот вечер, когда он небрежно облокотился о столб и вел непринужденную беседу. Возникает ощущение, что он просто изображает вежливость, и в животе все сжимается.
Я не спускаю глаз с балкона, глядя, как разлетаются вороны, и вдруг испытываю сильный приступ головокружения. Он налетает внезапно — не то балкон вдруг начинает клониться прямо на меня, не то дорожка под ногами пошла волнами. Меня качает вперед, я падаю…
Свободной рукой я опираюсь о стену, пытаясь устоять на ногах, а Уиндермер качается вокруг меня и начинает падать. Все вокруг начинает падать. Я закрываю глаза и жду, пока бурые доски стены снова не обретают твердость под моими пальцами, пока головокружение не прекращается и мир не приходит в норму. Я делаю глубокий вдох.
— С тобой все в порядке? — встревоженно косится на меня Кейден.
— Просто голова закружилась на секунду. Наверное, слишком резко ее запрокинула, — звучит убедительно, но не уверена, что так оно и есть.
Я всегда побаивалась высоты, но смотреть снизу вверх для меня никогда не было проблемой. Есть в этом балконе что-то такое, от чего мир летит вверх тормашками.
Кейден кивает, удовлетворившись ответом, потом резко разворачивается и поднимается по ступеням
— Тебе лучше зайти, раз уж ты здесь, — говорит он, широко распахивая дверь.
Я тут же слышу лай, и нам навстречу выбегает средней величины коричнево-белая собака, какой-то спаниель.
— Это Джек, — говорит Кейден, теребя длинные уши пса. — Он добрый.
Я поднимаюсь к Кейдену на крыльцо даю Джеку обнюхать мою руку, в которую тут же утыкается его теплый нос. Шерсть у Джека блестит, и выглядит он ухоженным, но стоит мне присесть, чтобы погладить его, как приходится одержать дыхание. От него воняет. Просто разит.
Я выпрямляюсь и делаю шаг в сторону дома. Тут-то до меня и доходит, что это пахнет не Джек. Запах идет из Уиндермера.
В холле сразу становится понятно, что это за таинственный запах. Помещение просто кишит птицами — и их пометом. Клетки повсюду: развешены то тут, то там, расставлены на некогда красивой мебели, — но дверцы открыты, и весь холл находится в полной власти птиц.
Должно быть, у меня отвисает челюсть, потому что Кейден говорит:
— Ты ведь здесь на все лето, верно? Рано или поздно ты бы это увидела.
Я закрываю рот и стараюсь дышать сквозь зубы.
— Моя мама больна, — говорит он. — Кажется, я в прошлый раз говорил.
Он небрежно машет в сторону портрета красивой молодой женщины со светлой кожей и блестящими каштановыми волосами, висящего у начала высокой, плавно изгибающейся лестницы по левую руку от меня. Перила, когда-то великолепные, покрыты пылью и птичьим дерьмом.
— Ей было около тридцати, когда был написан этот портрет. Мужчина на портрете рядом с ней — мой отец. Он умер, когда я был маленьким. Я почти не помню его.
Родители Кейдена оба, судя по всему, белые, и я задумываюсь, не приемный ли он. Но сейчас не время для подобных вопросов.
— Мне очень жаль, — говорю я. — Насчет твоего отца.
Кейден пожимает плечами, но ничего не говорит.
— И что твоя мама больна, — добавляю я.
Я чувствую себя грабителем, случайно вломившимся в их дом. Когда-то он явно был прекрасен. Мебель в холле выглядит старой и крепкой и, наверное, стоила немалых денег. На одной из стен висит запыленный гобелен, а слева от меня, за лестницей, видна парадная гостиная или, скорее, зал. Окна от пола до потолка плотно закрыты шторами, и комната погружена в затхлый полумрак. Неужели он пригласил меня внутрь, чтобы посмотреть, как я таращу глаза? Или это, так сказать, проверка моего характера? Если так, то, кажется, я эту проверку не прохожу.
— Я принесла печенье, — снова говорю я, протягивая ему тарелку. — Мы сегодня слишком много напекли. Надеюсь, тебе нравится арахисовое масло.
Густые брови Кейдена вдруг изгибаются дугой к потолку, и он впервые смотрит на обтянутую пленкой тарелку в моей руке. Без предупреждения он протягивает руку и берет у меня тарелку. Даже, скорее, выхватывает.
— Что это? — спрашивает он.
— Э… печенье с арахисовым маслом и джемом… — По его лицу словно пробегает туча, и я чувствую подступающий к горлу ком. — Кажется… э… мы использовали три вида джема — начинаю бормотать я. — Но если тебе они не понравятся, то в следующий раз мы испечем что-нибудь другое.