У сопки Стерегущей Рыси
Шрифт:
Я пошла к выходу. Больше мне нечего было делать здесь. Я даже не оглянулась. Но у ворог меня догнала Танька:
— Ты что, уходишь?! Постой! Плачешь? Жалко, конечно. Но ты же с ней мучилась!
— Не надо, Тань.
— Что не надо? Зайди к Стасу, он хочет, чтобы новенькая, Пальмира, была у тебя. Вот чёткая лошадка! Ты не видела её? Все наши балдеют…
— Да не надо, Тань! Куда хоть Зобару отправили, не знаешь? — спросила я.
— В Арский район куда-то. Постой, ты что, уходишь?!
Я остановилась.
— Да, ухожу. Передай Стасу мой привет и спасибо. Я не хочу другой лошади.
—
На ипподром я больше не пришла. Да и в школе мы с Танькой почти уже не общались. Никакой наездницей Танька не стала, а после школы устроилась приёмщицей в химчистку.
…В сентябре на втором курсе университета нас отправили в колхоз на картошку. Группа у нас была дружная, и нельзя сказать, чтобы нам не нравилась «картошка». И потому мы в бодром и боевом настроении приехали в деревню Каенсар. Вечером после первого же рабочего дня я пошла искать колхозную конюшню: не могла же я упустить случая покататься верхом!
Сначала я попала на молочную ферму, потом на свинокомплекс и наконец разыскала конюшню.
Конюха в этот час не было видно. Несколько лошадей бродило в загоне — это были кобылы с жеребятами. Я остановилась, крикнула:
— Эй! Есть здесь кто-нибудь?
Но в ответ послышалось лишь ржание лошади. И я увидела, как одна лошадь подошла к забору и, пытаясь просунуть голову между брусьями, начала жадно и шумно нюхать воздух. Я тоже подошла к ней, сказала ласково:
— Ну что ты, лошадка?
И вдруг… я увидела знакомую звёздочку на лбу, знакомые глаза… Это была Зобара!
— Зобара?! Не может быть!
Она ответила мне настойчивым тихим ржанием. В один миг я перемахнула загородку, Зобара, моя Зобара ласково и радостно тормошила моё плечо, толкала меня тяжёлой головой, и её прекрасные тёмно-фиолетовые глаза светились радостью. Она первая вспомнила и узнала меня, она была жива и здорова, и это казалось чудом! «Ну конечно, — думала я, — мы же как раз в Арском районе! Как мне не пришло в голову?!»
Я посмотрела на неё. Рыжая шерсть стала очень густой. Зобара разве что немного раздалась в груди, была теперь не такой худой и жилистой, как прежде, но зато стала красивой: в ней появилась благородная и мощная стать, теперь она не казалась слишком высокой, а была хорошей, крепкой лошадкой.
А рядом с Зобарой топтался тёмно-гнедой жеребёнок с белой полоской на лбу.
Я чувствовала, что меня покидает тот горестный осадок, то чувство потери, которые были со мной всё это время, с того дня, когда я в последний раз пришла на ипподром…
Я не сразу услышала, что мне кричат:
— Что вы тут делаете, девушка?!
Невысокий черноглазый парень с седлом в руках смотрел на меня с удивлением. Я поняла, что это конюх, и рассказала ему всё.
— Вот это да! — воскликнул он. — Только её не Зобара теперь зовут, а Зойка. Хорошая лошадь. С норовом, правда, но сильнее и выносливее всех остальных.
Вечер был тихий и совсем летний. Солнце садилось, и дорога то бежала между чёрными перепаханными полями, то терялась в высокой, ещё не скошенной ржи, то спускалась к узеньким ручейкам, бегущим к речке Каенсарке. А Зобара несла меня всё дальше и дальше. Она скакала ровным и крупным галопом, и я чувствовала, как весело и радостно она
ПРЕДАТЕЛЬСТВО
Он был маленький, тёплый, с пушистой светлой шёрсткой. Тёмная полоска тянулась у него по спине — от головы до хвоста, похожего на тонкую верёвку. Он ничем не отличался от своих сестёр и братьев, таких же серых, как он, щенков: так же пищал, если ему было холодно, так же жадно искал сосок с тёплым и вкусным молоком и потом засыпал, успокоенный и сытый. Их мать, немецкая овчарка, была уже старой. Она облизывала всех щенков одинаково ласково, толкая неловких детёнышей к животу большим чёрным носом.
Первый месяц его жизни прошёл в полутьме сухого и тёплого сарая. И не успел он как следует разглядеть то, что его окружало, недавно открывшимися мутно-голубыми глазами, как всё вокруг переменилось. Он остался совсем один, в тишине, без тёплого бока и ласкового языка матери, без возни и писка сестёр и братьев. Щенок плакал в неуютной коробке всю ночь от голода, растерянности, обиды. А когда его гладили чьи-то большие тёплые руки — успокаивался.
Проходили, один за другим, дни. Неуклюжий, толстолапый, с большими ушами, которые всё время падали на глаза, щенок весело бегал по дому и по двору, трепал зубами все попадавшиеся ему вещи и оставлял где попало маленькие лужицы. Очень скоро щенок понял, что его зовут Дэн, что существуют свои игрушки и те, которые трогать нельзя и за которые его обязательно накажут: потреплют за ухо. Большой человек с тёплыми ласковыми руками был его хозяин.
Чем старше становился Дэн, тем больше оказывался мир, в котором он жил, где было много чужих людей, шумных машин, где встречались и другие собаки. Дэн гордо шёл рядом с хозяином, готовый тут же зарычать: в щенке постоянно жило чувство, что хозяина нужно защищать от всех, даже от наглых и глупых голубей, которые сновали по тротуарам.
К этому времени Дэну исполнилось семь месяцев. Это был высокий, ещё нескладный пёс с острыми стоячими ушами на крупной голове. Когда он лаял или улыбался, в его пасти блестели крупные молодые клыки.
Однажды утром хозяин надел на Дэна намордник и, не отпуская с поводка, куда-то повёл. Они долго ехали в трамвае. Дэн жался к ногам хозяина, вздрагивая и поднимая лапы, на которые всё время наступали люди. Ему было жарко, намордник мешал высунуть язык, и, глядя на хозяина снизу вверх округлившимися глазами, Дэн нетерпеливо поскуливал и чихал от неприятных чужих запахов. Наконец они вышли из трамвая и долго гуляли по большому парку, в котором Дэн ещё никогда не был. Ему было спокойно и весело: Дэн прыгал на мягкие кучи опавшей листвы, грыз палки и носился среди деревьев, гоняя медлительных ворон. И лишь разноголосый, всё нарастающий лай привлёк его внимание. Он насторожился и заволновался.