У сопки Стерегущей Рыси
Шрифт:
Так мечталось ей долгими зимними ночами. Но не ехал сын. Мунира-апа думала, что выросли, наверное, мальчик с девочкой и уже не играют в игрушки. Но не могла расстаться с ними — игрушки стали дороги ей, и порой ей казалось, что с ними играли её внуки, а теперь, когда выросли, просто позабыли их в её сундуке.
Тогда же, десять лет назад, прибилась к её дому маленькая серенькая кошечка. Не серенькая даже, а непонятного какого-то оттенка: её густой короткий мех в бледных разводах и пятнах — жёлтых, белых, серых, коричневых. Перемешавшись, эти цвета придавали кошачьей шерсти какой-то сиреневый оттенок, а книзу, на голубовато-молочном горле и лапах, были тёмно-серые полоски. Кошечка была некрасивая,
Теперь Мунира-апа плохо помнила, откуда взялась кошка, ей казалось, что Тяпэ, так её назвали соседские детишки, всю жизнь жила с ней, спала, свернувшись клубком, на сундуке, по утрам таращила на неё свои умные глазищи и терпеливо ждала завтрака, а ночами частенько уходила по своим, одной ей ведомым делам. Мунира-апа держала Тяпэ в строгости, и кошка никогда не лазила по столу и кровати, на колени прыгала только с разрешения, была молчалива и предпочитала обращаться к хозяйке коротким ласковым «мур-мм». К пище Тяпэ тоже была не требовательна, пила молоко и очень любила блины. Большей частью Тяпэ сама добывала себе пропитание — благо на Старой улице мыши ещё не перевелись да и воробьёв с голубями было предостаточно.
Мунира-апа никогда не задумывалась над тем, любит ли она Тяпэ. Но стоило кошке не появиться два-три дня, как она начинала испытывать мучительное беспокойство и не находила себе места, пока Тяпэ не возвращалась. Хоть маленькое, но живое тёплое существо, Тяпэ наполняла тихий домик шорохами и звуками, своим сдержанным муррканьем. Было с кем поговорить зимними вечерами под тиканье старых настенных часов после того, как закончится по радио вечерний концерт. Надев очки, Мунира-апа садилась за какую-нибудь штопку; рядом, на стуле, устраивалась Тяпэ, устремив на хозяйку умный и кроткий взгляд своих бездонных глаз.
— Ай, Тяпэ-балакаем [3] , не едет что-то Ахмет, сынок мой. Не знаешь, не случилось ли чего с ним? Может, дети нездоровы или жена заболела? Что молчишь, глазами хлопаешь? Холодно у них там зимой. Говорят, ещё холоднее, чем у нас. Неужели ещё холоднее? Ахмет бы приехал, печку мою поправил бы. А то ещё замёрзнем мы с тобой, а? Родственников просить неудобно, чего их отвлекать, столько своих забот. У каждого свои заботы. А мне бы, Тяпэ, в деревню съездить надо. Боюсь, умру, а не навещу родительской могилы. Грех это. В деревне моей, Ак Чишмя [4] , до чего красивый родник! Родник тоже навестить надо. Ну да приедет Ахмет, алла бирса [5] , свозит меня в деревню…
3
Балакаем (тат.) — деточка.
4
Ак Чишмя (тат.) — Белый Ключ.
5
Алла бирса (тат.) — даст бог.
Так говорила Мунира-апа, обращаясь к Тяпэ, а та то щурилась одобрительно, то раскрывала глазищи с круглыми бархатно-чёрными вечерними зрачками. А за окошком шумел оледеневшими, словно металлическими ветвями замёрзший тополь, и ночная метель царапала стёкла острыми снежинками. Тополь этот задолго до войны посадил муж Муниры-апы, Габдрахман. Молод он был тогда.
Кошачья жизнь не так длинна, как человеческая. Казалось, совсем недавно была Тяпэ молодой игривой кошечкой и вот уже состарилась незаметно. В её сиреневую шерсть вкралась седина, клыки притупились, и прекрасные глаза были уже не так зорки, как раньше. Чем больше старела Тяпэ, тем равнодушнее становилась она к раздолью и соблазнам Старой улицы.
Что может быть прекраснее покатых крыш и тёмных чердаков, где живут голуби, заросших травой дворов и ободранных когтями стольких кошек заборов, когда ты молода, полна волнующего любопытства и нерастраченных сил? Как хорошо сидеть, презрительно постукивая хвостом, сощурив глаза, и смотреть, как твои поклонники, самые отважные коты Старой улицы, выясняют свои отношения и кричат охрипшими голосами…
Если бы Тяпэ умела рассуждать и говорить, как человек, то она непременно бы вздохнула, и не раз: «Да, было время!» — и посетовала бы на свою старость.
Но о том, что пришла старость, Тяпэ просто не знала. Она любила теперь подолгу спать на сундуке, греться у печки или сидеть на пороге и жмуриться от яркого солнца. А больше всего Тяпэ любила слушать рассказы своей хозяйки: голос Муниры-апы так уютно журчал в ушах, убаюкивал, нёс покой и умиротворение.
Тяпэ не любила расставаться с Мунирой-апой, и потому частенько ходила с ней даже в магазин. Она боялась множества людей и шумной суеты магазина, но, прижимаясь к ногам хозяйки, ощущала себя в безопасности. А когда Мунира-апа уходила в гости и выпускала Тяпэ во двор, кошка устраивалась на пороге у двери и, пока Мунира-апа не возвращалась, не двигалась с места.
Как оживал весной старый тополь у дома Муниры-апы, так и старушка Тяпэ к весне словно просыпалась. Подолгу, в одиночестве, гуляла она по знакомым лабиринтам Старой улицы, и при виде ошалевших чирикающих воробьёв у неё по-молодому загорались глаза и вздрагивали кончики длинных седых усов: Тяпэ прижималась к земле, затаивалась, несколько раз даже прыгала, но годы уже не те: не было прежней ловкости и стремительности, воробьи с шумом разлетались в разные стороны.
Тяпэ возвращалась домой, с ласковым, просительным «мур-мм» вспрыгивала на хозяйкины колени и замирала от удовольствия, ощущая на спине лёгкую ладонь Муниры-апы.
Потом они шли в магазин, и продавцы уже не удивлялись; они привыкли видеть сухонькую маленькую старушку в сопровождении то ли сиреневой, то ли седой кошки с коротким тонким хвостом.
Снова к лету ждала Мунира-апа сына с детьми. Думала: ни к чему зимой приезжать, а вот летом хорошо бы, здесь тёплое, хорошее лето. В Тюмени-то холодное, наверное.
Уже стоял на дворе весёлый тёплый май, и в домике сразу стало темнее от распустившего свои новые яркие листья тополя. На Старой улице зацвели вишни и яблони.
…В один из тёплых, напоённых запахом цветущих деревьев дней Мунира-апа умерла. Несколько дней в маленьком домике царила непривычная суета и было много людей: соседки Муниры-апы со Старой улицы, дальние родственники и сын Ахмет, которого вызвали из Тюмени телеграммой.
Никто не заметил отсутствия кошки. Да и знал ли кто-нибудь из них о существовании Тяпэ? Вряд ли.
Прошла неделя, когда на крыльце появилась Тяпэ, исхудавшая, с одичалыми, полными тоски глазами. Она долго топталась на родном пороге, вздрагивая короткими обгрызенными ушами, напрасно прислушиваясь к тишине по ту сторону двери, на которой висел большой новый замок. Она не мяукала и не просилась в дверь. Она свернулась клубком на пороге и лежала так, не смыкая огромных, ничего вокруг не видевших глаз.