У стен Анакопии
Шрифт:
— Теперь мы можем говорить спокойно.
Песня красавицы была нежна, соткана из полутонов, ее переходы было трудно уловить. Так в пустыне на ее родине поют в барханах пески. Гортанный напев и негромкий рокот бубна не мешали вести беседу и делали совершенно невозможным подслушивание.
Юкук-шад налил в чашу Дадына, потом себе золотистого пахучего вина.
— Не знаю, какие боги покровительствуют тебе: наши или ваши, но твое дело уже решено.
Дадын уловил в словах тархана веселые нотки и ответил в том же тоне:
— Все боги любят, когда им приносят жертвы, а я немало пожертвовал.
Юкук-шад беззвучно рассмеялся, сотрясаясь тучным телом.
— Но у меня есть еще одно дело; ради него я
Хазарин вопросительно сощурился.
— У вас томится сын кахетинского азнаура. Зачем вы его держите? Разве кахетинцы ваши нраги?
Тархан приподнял чашу в знак уважения к гостю. Пил он маленькими глотками, причмокивая и жмурясь от удовольствия. Дадын тоже выпил, отметив про себя, что этим приятным, немного терпким вином можно незаметно упиться. «Не хочет ли хазарин меня напоить? Ну, нет, не проведешь. Сколько ты выпьешь, столько и я, а меня тебе не перепить», — подумал старый абазг.
— Люблю хорошее вино. Оно тебе нравится?
— Я чувствую в нем жар солнца и аромат долин Кахети, — ответил Дадын, думая меж тем о том, как бы повернуть разговор в нужное ему русло. Не затем же он сюда пришел, чтобы пить вино и слушать грустные песни красавицы. — Это вино прислал мне мой друг азнаур.
— А сын моего друга азнаура Петре томится у вас в неволе... За него ты получишь от меня великую жертву для ваших богов.
Из-под пухлых век хазарина на абазга внимательно смотрели желтые глаза не ленивого толстяка, а умного царедворца и политика.
— Ты хитрее, чем я думал, — поощрительно улыбнулся Юкук-шад, — но у тебя есть один недостаток: ты нетерпелив. Однако ты мне нравишься. Мы с тобой будем большими друзьями. — Хозяин снова наполнил чаши. Оба выпили. — Ты думаешь: Юкук-шад толстый и ленивый, Юкук-шад жадный, Юкук-шад всегда спит. — Глаза хазарина в упор смотрели на гостя. — Юкук-шад толстый — это правда, по не ленивый. Юкук-шад берет золото и драгоценные самоцветы не из жадности, а ради того, чтобы не сдохнуть от жажды, когда родник удачи пересохнет под жгучими лучами немилости царя. Юкук-шад никогда не опит. Поэтому его и называют Сова-князь. Он, как паук, повсюду расставил свои сети и все видит и слышит. Юкук-шад верный страж хазарского государства. Но Юкук-шад не всесилен...
Ты сказал правду: кахетинцы нам не враги, сына твоего друга следовало бы отпустить... Ты друг, тебе скажу: я давно опасался большой войны с арабами, теперь она надвигается. На нас идет меч омейядов — великий полководец Востока Маслама, с ним — лев Пенджикента Саид ибн-Амр аль-Хараши. Зачем в предстоящей битве умножать своих врагов? Надо выпустить сына кахетинского азнаура — он могучий воин, и надо отправить послов к Картлийскому царю Мириану для заключения союза в войне с мусульманами. — Тархан заговорил совсем тихо, склонившись к уху Дадына. — Ты спросил о здоровье Солнцеликого, но тебе не ответили. Я скажу: боги отняли у нашею кагана здоровье и лишили его божественной силы. Они оставили ему только злобу и мстительность. Он не простил азнауру Петре разгрома своего лучшего сторожевого отряда.
— Но ваши воины хотели угнать табун лошадей, принадлежащих азнауру Петре. Его сын защищал свое добро, — возразил Дадын.
— Да, это так, — хазарин сожалеюще покачал головой. — Но каган пока еще каган. — Он улыбнулся, давая понять, что не очень чтит верховного владыку хазар, лишенного божественной силы, но вынужден считаться с обстоятельствами. — Кагану не сказали правды, а изобразили дело так, будто кахетинцы хотели угнать его лучших скакунов. Каган приказал в отместку захватить кахетинцев в плен. Он хотел заставить сына азнаура доить кобылиц, а когда гордец отказался, повелел жрецам, чтобы пленный сопровождал его в страну предков, когда боги призовут кагана к себе.
— А если пленник умрет раньше Солнцеликого?
—
Некоторое время Дадын сидел, задумчиво опершись подбородком на ладонь и поставив локоть на колено. Казалось, он весь был поглощен пением красавицы. Хазарин искоса наблюдал за ним, думая о том, что боги не зря связали его с этим человеком. Что-то в нем было такое, что вызывало желание сделать этого мужественного и умного старика своим другом.
— Есть ли в твоей паутине люди, которые охраняют тех, на кого пал гнев кагана?
Юкук-шад утвердительно кивнул. Дадын повеселел.
— Два умных человека могут иногда сделать то, чего не сделает войско, — оказал он. — Умертвите кого-нибудь и доложите, что пленник не вынес заточения. Не пойдет же больной каган осматривать труп.
Юкук-шад вскочил на свои коротенькие ножки и стал быстро ходить, словно перекатываясь, по комнате из угла в угол. Потом остановился напротив Дадына и уставился на него. Он удивился, как эта простая мысль не пришла ему в голову раньше.
Они еще долго шептались под негромкую бесконечную песнь красавицы. Потом Юкук-шад, пришедший под действием золотистого вина в блаженное состояние, сказал своему новому другу: — Сейчас ты увидишь такое, чего никогда и нигде не видел и больше не увидишь.
Он сделал знак красавице, и та вошла в комнату. Она сбросила легкий халат и осталась обнаженной, если не считать узенькой набедренной повязки и многочисленных браслетов, звеневших у нее на руках и ногах при каждом движении. Девушка начала танец под плавные всплески прозрачного шарфа из тончайшего шелка, и сразу Дадын оказался во власти очарования невиданного им доселе мастерства танца. Он не впервые видел танцующих женщин Востока. Он насмотрелся на них в Багдаде, Дамаске, Константинополе, но от эротических телодвижений тех уличных танцовщиц у него всегда оставалось впечатление, как от чего-то непристойного. Сейчас же он не испытывал стыда, потому что видел перед собой удивительно яркий танец-расоказ о драматической борьбе девушки с песчаной бурей. Вот она идет по пустыне веселая, жизнерадостная, жаждущая любви и счастья, но вдруг на ее лицо набежала тень тревоги: она увидела надвигающуюся опасность и заспешила. Но черная буря настигает ее, тревога девушки растет; она беспомощно мечется, не зная, куда укрыться: в глазах страх и отчаяние, руки с мольбой тянутся к небу, тело протестующе извивается, каждая жилка, каждый мускул в нем трепещет, дрожит. Вот первый порыв горячего ветра дохнул на девушку, разметал змейки тонко заплетенных кос. И странное дело: девушка повернулась лицом к буре и приняла вызов стихии — она решила бороться. Движения ее стали порывистыми, будто она преодолевает силу ветра, она закрывает лицо от раскаленных песчинок, но они проникают всюду, жгуг, секут слабеющее тело. Буря сильнее, девушка уже не может противостоять ей, ноги ее вязнут в песке, ее заносит. И все же она не сдается: в ярости разгребает вокруг себя песок, пытается встать, но дышать нечем; она задыхается, слепнет и все же продолжает ползти.
Душа ее уже сломлена, но молодое тело не хочет сдаваться, жажда жизни заставляет продолжать неравную борьбу. И жизнь побеждает. Буря утихает: еще один-два порыва, и снова сияет солнце; измученная, обессилевшая девушка медленно поднимается, отряхивается от песка, и по мере того, как к ней возвращается жизнь, растет в ней радость победы над слепой стихией.
Пластичные движения удивительно гибкого тела были столь выразительны, что даже неискушенный Дадын понимал все, о чем хотела рассказать девушка в своем танце с помощью прямо-таки волшебного шарфика. Юкук-шад верно сказал: ничего подобного Дадын до сих пор не видел. Старик поднялся; движимый чувством искреннего восхищения, он подошел к девушке: — Как тебя зовут?