У стен Анакопии
Шрифт:
Захватив все оружие цандрипшских дадалов, отряд спешно, но без шума, по волчьи уходил под покровом ночи в глубь леса. На небольшой прогалине Леон остановился; пропустив перед собой весь отряд, пересчитал людей и с удовлетворением отметил, что его отборная сотня осталась неразменянной.
— Мы совершили злое дело, но так будет с каждым, кто посягнет на целостность Абазгии и единство нашего народа, — сурово произнес он. — Запомни, Гуда, ради этого я не пощажу даже родного брата.
Гуда молча смотрел на полыхающее заревом небо. По его мужественному, задумчивому сейчас лицу пробегали блики далекого пламени.
После разгрома гнезда цандрипшских дадалов Леон еще деятельней стал готовиться к войне с арабами.
Правители Картли — Мириан и Арчил сообщили ему, что арабские разъезды уже появились близ Цихе-Годжи. Со дня на день следует ждать их похода на Эгриси. Целые дни Леон находился в военном лагере среди своих воинов и с каждым даем все больше радовался их выучке. К тому воинскому снаряжению, которое Леон, отобрал у цандрипшских дадалов, прибавилось еще и привезенное Саввой. На этот раз молодой ромей решил не рисковать. Он доставил отменное оружие и латы. Леон остался ими доволен. Выпуская старого купца Анфимия, Леон сказал ему:
— Впредь торгуй с нами честно. В следующий раз за обман расплатишься головой. — Доблестный архонт, твое великодушие я не забуду. Ты не держал меня в яме, хотя я и заслужил этого, но теперь ты приобрел во мне и в моем сыне верных слуг. Скажи, что тебе надо, — со дна морского достанем.
Леон добродушно похлопал старого ромея по плечу, — Твоего раба-фракийца я покупаю и дарю ему свободу, — сказал он, отсыпая ромею горсть золотых монет. — Отпустишь его там, где он захочет сойти с твоего корабля...
В один из дней в лагерь прискакал гонец.
— Апсха, твой брат приказал тебе сказать: прибыл из священного Палатия важный сановник с келевсисом императора.
Гонец не знал, что такое келевсис; должно быть, худую весть сообщил, раз правитель вздрогнул. Но Леон улыбнулся. Он снял с себя шелковый плащ и накинул на плечи гонца.
— За добрую весть. Носи, не позорь.
Богумил даже удивился — так княжий подарок преобразил гонца, он будто вырос и стал шире в плечах.
Его сухое лицо с ястребиным носом, быстрыми глазами и твердо очерченным ртом сразу приобрело величавость. Богумил сделал в своей памяти еще одну зарубку: «Обличьем и сердцем абазги — мужи весьма достойные. На любого плащ надень, за князя сочтешь».
Леон, внимательно выбирая себе провожатых, остановил взор на Гуде и Богумиле. Оба на голову возвышались над самыми рослыми воинами. Им подстать был только Ахра. Такие блгатыри — украшение свиты любого владыки. Не зря ромеи всюду вербуют для Палатия могучих воинов. «Возьму побратимов с полсотней начальников десятков. Ахра же, останется в лагере. Пусть приучается командовать».
3
Префект палатийских войск патрикий Лонгин не терял зря времени. Едва сойдя с корабля, он приказал встретившему его Федору разыскать правителя, сказав, что привез для него келевис императора, затем, немедля, отправился к архиепископу Епифану, которого знавал еще в Константинополе.
— Благодарение богу за твое благополучное прибытие, патрикий Лонгин, — приветливо встретил его архиепископ.
— Плавание было приятным,
— Прошу в мою обитель.
Епифан пропустил гостя вперед. Грузный патрикий тяжело опустился на подушки. Пока накрывали стол, он осмотрел роскошные покои архиепископа. Великолепные персидские ковры, коринфские вазы, серебряная посуда, отменно приготовленные блюда говорили о том, что духовному пастырю абазгов отнюдь не чужды мирские утехи. Когда слуги вышли, Лонгин сказал:
— А ты не одичал здесь, святой отец. — Он поощрительно улыбнулся. — Богу — богово, кесарю — кесарево?
Архиепископ скромно потупился.
— Все мы грешные. — Он благословил трапезу и жестом радушного хозяина пригласил высокого гостя к столу. — Вкусим от радостей земных.
Епифан любил подразнить беса чревоугодия изысканными блюдами, но воли ему не давал — ел мало и вина за всю трапезу выпивал не более двух-трех глотков. Зато Лонгин не отличался умеренностью. Архиепиекоп знал об этой слабости своего гостя и потому усердно его потчевал. Разговор шел легкий, с шуткой, приятно красящей трапезу старых друзей.
— О, это, конечно, форель! — восхитился Лонгин.
— Ты угадал, патрикий. Мне ее приносят живую. Между прочим, при грудных болях маленьких форелей полезно глотать живыми.
— Варварство! Нам с тобой, надеюсь, не зачем делать это, — ответил Лонгин, быстро расправляясь с рыбой. Он поднял крышку с нового, блюда, потянул мясистым носом исходивший от него соблазнительный дух, чмокнул губами и закатил глаза: — Птица! Но, клянусь всеми своими потрохами, я не знаю, какая... Погоди, святой отец, не говори, — патрикий плотоядно разодрал румяную тушку птицы и стал стал с наслаждением смаковать первый сочный кусок, посматривая при этом в потолок, будто искал там ответ на загадку, которую задал ему хозяин. — Нет, не могу, — сказал он. — Одно скажу: райская птица!
— Не удивительно, что ты не отгадал, патрикий. Это горная индейка.. Живет она в недоступных местах. Добыть ее чрезвычайно трудно.
— Раз она у тебя на столе в таком восхитительном виде, из этого я заключаю, что варвары-абазги ловкие охотники. Не сам же ты лазил за ней в горы.
Лонгин расхохотался, представив себе Епифана в архиепископском одеянии с луком в руках на горной круче. Епифан сдержанно улыбнулся.
— Ты прав, патрикий, абазги — превосходные охотники. Вот тебе еще одно доказательство их ловкости. — Он придвинул Лонгину новое блюдо. — Это нежное мясо серны тебе тоже понравится.
Епифан умел угощать друзей, а Лонгин — есть и по достоинству оценивать блюда; каждое из них он сопровождал чашей густого темного вина; оно ему тоже, видно, понравилось. Учтиво выждав, пока гость несколько унял свой аппетит, Епифан спросил:
— Здоров ли святейший патриарх?
— Старик крепок. Давит потихоньку почитателей икон, а потом молится за спасение их душ, — Лонгин рассмеялся. Архиепископа покоробила грубая прямота патрикия.
— Ты циник, патрикий Лонгин, — сказал он с оттенком осуждения. Гость перестал жевать и со скрытой насмешкой посмотрел на Епифана. — Циники говорят голую правду, а без одеяния правда не всегда выглядит красиво, особенно у такой старой потаскухи, как политика. Все со временем становятся циниками.