У стен Ленинграда
Шрифт:
Мы стояли молча. У Еркина было доброе сердце. Он понял мою тревогу. Положив мне руку на плечо, он снова стал убеждать меня:
— А ты все-таки попробуй. Не получится — об этом никто не узнает, даю тебе слово.
Я держал винтовку, разглядывая выбитый на ней № 838, стараясь скрыть волнение. Надо было успокоиться душевно и окрепнуть физически, прежде чем начать стрелковую тренировку. Полуголодный паек давал о себе знать: дрожали руки, в глазу двоилось.
С этого дня я стал усиленно закаляться: таскал на передовую ящики с патронами и гранатами, бревна для
Однажды еще до восхода солнца я взял свою винтовку и незаметно ушел на берег Финского залива. Установил мишень точно на сто метров, но как только взглянул на нее через оптический прицел — все в глазу запрыгало. Я опустил голову на руки. Так повторялось несколько раз. Наконец успокоившись, я дал раз за разом пять выстрелов. Я настолько был уверен в своем провале, что, не взглянув на мишень, ушел в расположение взвода. Но мысль — попал или не попал — не давала мне покоя. Проверить не удалось: на следующее утро мишени на месте не оказалось. Прикрепил новую — головной профиль и, сидя на зеленом бугорке, стал тренироваться в перезаряжании левой рукой.
У самого берега залива на ветке высокой вербы, усеянной белыми мохнатыми почками, сидел одинокий скворец. Я долго смотрел на птицу; она пела, слегка трепыхая крылышками.
Весна входила в свои права.
Низко над землей с криками: «Ки-гик, ки-гик!» пролетали иволги. На ветках ольхи и березы набухали почки, и казалось, что они слегка осыпаны желтой и зеленой пыльцой. Птичка лозовка, перепрыгивая по нижним веткам кустарника, глядела на меня красными глазками и, попискивая, дергала хвостиком. На фронте редко можно было увидеть птиц. Что-то шевельнулось в сердце.
— Не трону я тебя, не бойся.
В этот день я стрелял много и успешно: пробоины от всех выстрелов были в мишени, хоть и легли некучно. Несмотря на всю сложность выстрела с левого глаза, главное было достигнуто: я мог защитить себя в бою. С каждым выстрелом пули ложились кучнее и кучнее. Но еще требовалось многое, чтобы отработать точность выстрела с любой дистанции.
Ночью я прислушался к тихой беседе двух бойцов — они сидели во дворе на скамеечке у самого окна.
— Намедни ребята ругали нашего снайпера, — сказал один, тень которого при лунном свете была длиннее. — Пришел на фронт, когда в документах ясно обозначено: тыловая служба.
— Русский он, Сеня, понимаешь, — русский… — сказал другой, тень которого была короче. — А что левша — не беда, и с левой бить будет. Он больно злющий на фрицев. Крепко зашибли ему сердце.
— Так-то оно так, — со вздохом сказал первый. — А вовсе несподручно с одним глазом на фронте: к смерти ближе.
Оба закурили и, не возобновляя разговора, ушли к дороге, добела покрытой лунным светом.
Однажды утром меня разбудил Владимир Еркин. Он держал в руке мою
— Поздравляю от всего сердца! Рад твоему успеху… Да я знал, что так будет. Волевой ты человек, Пилюшин.
В тихое июньское утро, возвращаясь с берега залива с очередной тренировки, я неожиданно встретил товарища по роте Круглова — Анатолия Бодрова.
— Толя, друг, ты, никак, в Ленинград направился? — окликнул я снайпера.
Бодров остановился на обочине дороги, с изумлением посмотрел на меня:
— Осип, ты ли это?
Я с трудом высвободился из его крепких объятий.
— Я, конечно, а то кто же?
Бодров хлопнул меня по плечу:
— Живой! Значит, все неправда.
— О чем ты, Толя? Что неправда?
— А то, что ты убит четыре месяца назад? Понимаешь?
— Кто все это придумал?
— Романов сказал, что после боя тебя не нашли, вот кто. Ладно, обо всем расскажу на обратном пути, а теперь спешу, в Дом культуры Горького приглашают. — Бодров ткнул себя пальцем в грудь: — Шестую награду получаю. Вот какой я знаменитый!
— А как там ребята поживают?
— Зайду — обо всем расскажу.
Я видел, как Анатолий поглядывал на протез моего глаза, но делал вид, что ничего не замечает. Он приветливо махнул мне рукой и зашагал в Ленинград.
Ночью меня срочно вызвали в штаб полка.
— Приказом командира полка, — сказал капитан Полевой, — вы назначены начальником курсов, будете готовить молодых снайперов для фронта. Но прежде чем решить, где и когда начать, с вами хочет лично побеседовать начальник штаба. — Капитан дружески потрепал меня по плечу и добавил неофициальным тоном: — А вы, старший сержант, не волнуйтесь. Нужен ваш опыт. Справитесь. Научите нашу молодежь правильно пользоваться оптическим прицелом при выстреле. Покажите, как проверить бой винтовки, постреляете по мишеням. Главное — приучите солдата к снайперскому выстрелу.
Я не ответил Полевому и молча последовал за ним в штаб.
В штабном блиндаже, куда я зашел, за письменным столом, склонясь над полевой картой, сидел майор лет тридцати пяти, с сухощавым энергичным лицом, зачесанными назад темными волосами, тронутыми на висках сединой, без которой его мужественное лицо могло бы казаться несколько грубоватым. Это был начальник штаба нашего полка Рагозин.
Выйдя из-за стола, он подал мне руку так, словно мы с ним были закадычными приятелями, хотя встречались второй раз в жизни.
— Вызвал я вас, Пилюшин, по очень важному вопросу. — Баритон штабиста звучал мягко, спокойно и уверенно. — Приказывать вам как строевому командиру я не имею права — врачи лишили. Но просить как коммуниста и мастера стрелкового спорта — обязан.
Я попытался возражать, но он остановил меня:
— Я знаю, чем вы все это время занимались. Так вот, фронту нужны снайперы, а специалист по этой части — вы один в полку. Приучить солдата вести прицельный огонь — дело нелегкое. Вот мы и решили организовать курсы для начинающих снайперов. Вы и возглавите этот окопный университет, перешел он на шутливый тон.