У стен Ленинграда
Шрифт:
Петр Андреевич умолк. Что-то поискал в карманах пальто.
— В городе, понимаешь, частенько спрашивают пропуск. Да, на чем это я остановился?
— Ты лег в постель.
— Да, да, ну вот лежу это я в постели, и вдруг по радио заиграли «Танец маленьких лебедей»… — Петр Андреевич кончиком языка смочил губы и, опершись на мою руку, продолжал: — Я всегда люблю слушать музыку с закрытыми глазами. И вот лежу это я в постели и вижу не танцующих лебедей, а идущие один за другим эшелоны, груженные хлебом, сахаром, ящиками масла. Чего только не грезилось в голодном мозгу…
Мы остановились, чтобы передохнуть.
Я взял под руку приятеля, и мы поплелись дальше.
— Петр, а ты мне не досказал про музыку, — напомнил я.
— Ах, да, совсем забыл. Ну вот, когда музыка умолкла, я открыл глаза и увидел прямо перед собой, на подоконнике, большую рыжую крысу, да, да, именно рыжую. Она не сводила с меня маленьких жадных глаз. Лежать, понимаешь, я не мог, собрал последние силы, встал и увидел в углу возле тумбочки крупицы просыпанного пшена. Я стал их собирать и тут же в углу за тумбочкой нашел старый портфель с проеденным боком. Рядом с ним на полу кучка крупы. Я открыл портфель и закричал, да так громко, что рыжая крыса кубарем скатилась с подоконника и скрылась. Килограммовый пакет крупы лежал в портфеле. Понимаешь, крыса помогла мне его найти. Крупу забыли вынуть из портфеля жена или я сам, не знаю, но о ней забыли… Эта крупа спасла мне жизнь…
«Жив ли он?» — думал я, не прекращая наблюдать за траншеей противника.
Грохнул выстрел, на чьей стороне — я не разобрал.
Зина положила винтовку плашмя и укрыла оптический прицел за бронированный щиток:
— Ося, иди сюда, — позвала она. — Глянь, что вытворяют гитлеровцы.
Я посмотрел в перископ.
Два немца занимались чем-то невероятным: по очереди то нагибались к земле, то опять выпрямлялись; один выпрямился и положил на плечо деревянный молоточек на длинной палке.
— Ребята, это они игру в крокет демонстрируют, — сказал Бодров. Дураков в нашей траншее ищут, жулики.
После долгих поисков я все-таки обнаружил снайпера. Он лежал метрах в тридцати от чучела, у бутовой плиты. Я показал его ребятам и предложил им посмотреть, нет ли поблизости от игроков другого вражеского стрелка.
Спустя некоторое время в нашей траншее кто-то закашлял, и я увидел, как осторожно высунулся рукав маскировочной куртки немца, которого мы считали мертвым. Пальцы руки фашиста, обхватившие шейку приклада, приподняли ствол над землей и застыли в неподвижности. Дуло винтовки смотрело в сторону от моей бойницы. Враг целился в кого-то из наших, идущих с передовых постов. Я вынужден был стрелять в кисть руки, чтобы предупредить этот роковой для жизни товарища выстрел.
Винтовка дернулась кверху, стукнулась о край плиты, упала на землю. Я прикрыл бойницу.
— Ну как, прикончил того, за бутовой плитой?
— Нет, Зиночка, он изготовился в кого-то из наших выстрелить, и я вынужден был стрелять в кисть его руки.
— Жаль, легко отделался, подлюга.
— А куда девались игроки в крокет?
— После выстрела скрылись.
Бодров и я, сидя на дне окопа, курили, а Строева продолжала наблюдать, переговариваясь с нами.
…Косые лучи полуденного солнца ласкали кромку солдатского окопа. Первые желтые листья медленно кружились в воздухе и падали на дно траншеи, на зеленый еще ковер травы, усеивая его желтыми узорами. Пушинки одуванчиков хороводом кружились в воздухе,
— Ребята! — полушепотом позвала нас Зина. — Ося, посмотри, у куста полыни еще кто-то объявился.
Я осторожно повернул трубку перископа в сторону, указанную Зиной, и увидел чью-то голову. Рук и оружия не было видно. Глаза фашиста смотрели туда, откуда я стрелял.
— Ребята, разрешите мне уйти в траншею, я малость пошевелю эту глазастую змею! — сказал Бодров.
— Толя, брось шутить, смотри в оба, — ответила Зина.
— Глаза устали, да и шея занемела — не повернуть. Я не вмешивался в разговор. Бодров сам знал, что можно и чего нельзя делать.
Я знал, что Толя не сможет незамеченным преодолеть заваленное место старой траншеи, прежде чем доберется до основных рубежей. Перекрестие оптического прицела я держал на глазах лежавшего врага. Он сразу же заметил ползущего Бодрова, его белые брови дрогнули и поползли кверху, глаза покосились в сторону; видны были пятна грязи на его лице. Нацист, кося рот, что-то говорил, шевеля тонкими губами, но сам в руки оружия не брал. Я ждал появления другого немца, которого мы не сумели обнаружить. В висках сильно стучало. В ожидании выстрела стал считать секунды, но тут же сбился и начал счет снова. Строева лежала словно окаменелая. Фашист поводил по сторонам одними глазами. По тактике этого зверя нетрудно было угадать, что мы имеем дело с опытным снайпером: он не спешил выстрелить в ползущего русского, видимо ожидая более крупной добычи.
Вдруг немец припал к земле и стал пятиться к углу сарая.
— Гляди, Иосиф, как бы не уползла эта гадюка. Он, видимо, заметил кого-то. Я сейчас, вот только отойду в сторону.
— Не волнуйся, Зиночка, никуда он от меня не уйдет.
Прозвучал одиночный выстрел. Фашист взмахнул руками и замер на месте.
Испуганная выстрелом, рыжая крыса, перепрыгивая через ржавые банки, бросилась бежать вдоль вражеского бруствера.
Радостное известие
Снова настала осень — вторая блокадная осень… Год труда и борьбы закалил защитников Ленинграда. Перелом чувствовался во всем.
…Мороз осушил лужицы, сморщил грязь. Деревья оделись в причудливый наряд, украсились множеством изумрудных звонких ледяных сосулек и припудрились белой пыльцой. В воздухе все чаще и чаще кружились пушистые снежинки. Близилась зима. Земля стала гулкой — даже в немецкой траншее были слышны шаги идущего человека.
Ночью к нам пришла новая часть.
— Что, ребята, по морозцу ударим немцев? — спросил Андреев.
Незнакомый лейтенант ответил:
— Нет, товарищи, идите отдыхать, а там видно будет.
Выйдя из траншеи, мы шагали торопливо, все еще наклоняясь — сказывалась привычка: ведь год без отдыха мы держали оборону.
Люди то и дело оглядывались, словно боясь, что вслед идет враг, наступали идущим впереди на пятки, ругались и радовались.
После трехнедельного отдыха наш бывший 14-й, а теперь 602-й стрелковый полк занял участок обороны на гребне лощины, отделяющей Пулково от железной дороги. Отсюда хорошо была видна разрушенная Пулковская обсерватория и просторная равнина, поросшая мелким кустарником.