У стен Малапаги
Шрифт:
Если хорошенько вдуматься, нет области, где трудились бы больше, словно природа не дала воды, которую пьют все остальные существа. Стоит положить столько усилий, чтобы получить напиток, от которого человек теряет голову, неистовствует. В лучшем случае он не видит, как встаёт солнце. Всё забыто, памяти как не бывало. И это называется ловить жизнь на лету. Мы ежедневно теряем вчераший день. А он теряет и завтрашний.
Ветер принёс издалёка песни весенней намёк, а девушка, которая пела, забыл, что ли? Выборгская сторона, казармы Н-ского полка, белая ночь, кизляр, Дербент, «Дагвино», бутылка выпита, ещё три в запасе, запас карман не тянет. Два путника июньскими светлыми сумерками, — и гончих лай, и звон рогов вокруг пустынного залива, близко, но не то, сторона не та, да и вода другая, — Дон Кихот и я бредут под дырявым зонтиком. К чему
Канделябром по голове, в поисках за утраченным портвейном, кого ждала, кого любила я, уж не догонишь, не вернёшь, двое только было, принимали какая есть и любили, для остальных — предмет общественного пользования, городской транспорт в час пик. Куда бежит тропинка узкая, затерянная, тенистая? В уголок случевского, сострадательный и отзывчивый, в манящий уголок портвейно-водочных струй и благовоний, благодетельных и осчастливливающих. Втроём повстречались и сообразили. Стоит луна, месяц, солнце, на дворе темно и солнечно, замерло всё до рассвета, остановилось движение земли и транспорта, пешеходов и письмоносцев с любовными посланиями и эпистолами, доносами и изветами, воплями и газетой «правда-труд-новь-сельская жизнь» в пасторальной колхозносовхозной местности, в пригородах полисов-метрополий, пригород, конечно, не припев, не спевка, не оратория, не хорал, они, оне, кто-то вчера, сегодня, завтра полюбил, о, как на свете без неё прожить; подонки, лизоблюстители, твари, ругай, ругай, авось, прибудет, в нашем полку прибыло, как ваше здоровье, фельдмаршал? Не дождётесь, не дождётесь. Ещё была страна, и можно было разъехаться в разные стороны, кому в лагерь, кому…, обратно вернуться опять, — повезло, — с яблонь цвет облетает густой, ты признайся, кого тебе надо, скажи…, лучше будет, может, радость твоя недалёка, дурачок, а ты мне спать не даёшь. Нехорошо! Побереги меня! Тоже человек. А я уж тебя поберегу. Не сомневайся. Тоскуют и томятся, всё о том же, всё о том…, беспокойные ребята, а зачем, да и снегопад давно прошёл, — мело, мело по всей земле, — пора на лесоповал. Ах, снегопад, снегопад, метель, метель, если женщина просит, спи — не хочу, от пуза.
Дон Кихот и я убегали с кладбища, где только что содействовали захоронению, холодный тридцатиградусный воздух шарил в лёгких, аппетит разыгрался, — от нервов, — хотелось срочно чего-нибудь пожевать, хоть кору деревьев. До парка не добежали, остановились на бульваре, запах укропа, петрушки, зубровки, мяты, — и пахнет яблоком мороз, — хлебнули из маленькой, закусили мятым солёным огурцом, с табачными крошками от авроры-примо-памира. Куда ушёл, зачем, вчера смеялся, хохотал, столько ликующей похабени, выпивали крепко, не отставали друг от друга. И вот! Конечно, до весны ещё далеко, не для меня придёт весна, — не для меня Нева, Днепр, Нил, Оредеж, Буг, река Сестра, Волдоха, Эльба, Лаба, Рейн, Янцзы, Миссисипи разольётся, — но будет ведь, будет. Решил не дожидаться. Ах, какой нетерпеливый! Разве там лучше? Свой дом, сады, огороды, пруды, водоёмы, фонтаны, запруды, тропинки, русалки с наядами-дриадами, не обижали, не отказывали, солёные грибы в кадках — хочу грибков — чего ещё надо? Ан, нет. Время, что ли, приспело, вот и ушёл, а был хороший и простой. Да надолго не хватило. Бывает. Мы тоже уйдём и тоже рано. Всегда рано, всегда не хватает, хочется немножко пожить, — сказала бабушка. Жадность фрайера губит. Не будем сквалыгами. Пусть у нас каждый получит порцию снега, зимним вечером, на плохо освещённых, затихших, заглохших, — чуть-чуть подтаивает, сыро, зябко, — улицах, площадях провинциальной столицы, столичную будет чем закусить, помянут добрым словом лысых отроков, вечных юношей в ожидании вечных девушек, вечной женственности, софии, софочки, софьи, — предчувствую тебя, года проходят мимо, всё в облике одном предчувствую тебя. Хорошее занятие, поясницу не ломит.
«Мм-мм-мм», — сказал Профессор.
Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.
У стен малапаги, последний день помпеи, дрездена, Новгорода, Сталинграда, давно уже поздняя ночь, видишь, фонари зажглись, дидактическая поэма в прозе, госпожа Бовари — это я, Шарль Бовари — это я, последняя страница романа, последний вздох, последняя слеза, выкатилась из слепых глаз гомера, акакия акакиевича, фоки мокиевича, аксентия иванова, сеттембрини, нафты, адриена леверкюна, марлинского и немировича-данченко, — да, странные дела делаются в Испании, — читали в детстве: эмары, буссенары, гавроши с площади звезды, согласия, елисейских полей, графы монте и королевы марго занимали воображение, бередили душу хайдеггеры с хаггардами, везучая ты, Зинка, и как у тебя получается, не один, так другой, и лучше
Один. И никого. Всё-таки хорошо жить! После прошедшего дождя, с солнцем, упавшим на стволы и листья деревьев, на мокрую траву и вымытые черепичные крыши. Над головой небо, под ногами земля. Чего ещё надо? Прочно и надолго. На твой век хватит, недоумок, юродивый от Матфея, Луки, Марка, Иоанна, маргинал Воскресения, Успения, Хождения по мукам, по водам, Генисарет, рыбачья лодка, рыбачьи сети, — и в Галилеи рыбари из той туманной древней дали, забросив невод в час зари, лишь душу мёртвую поймали, — катера, баркасы, фелюги, пироги, ботик Петра первого, второго, третьего, Жомини да Жомини, а об водке ни полслова, ай да гусар, строг, но справедлив. Кизляр кончился.
«Я был женат четыре раза, — сказал Великий Гэтсби, — по паспорту, военному билету, профсоюзной книжке и листку нетрудоспособности».
«Бюллетню, что ли?» — сказал Мой брат-граф.
«Ну да, — сказал Великий Гэтсби, — я же порядочный, у меня всегда, чтоб по закону».
«Был, — сказал Эротичный, — а теперь?»
«Теперь, — грустно сказал Великий Гэтсби, — в первый раз без записи живу. Все документы израсходовал».
«Мм-мм-мм» — сказал Профессор.
Все согласились, что Профессор, как всегда, прав.
Я покажу тебе чистые бухты, там такой виноград, там такое вино. В Саратове трудно справиться с любовью, одной-то можно, вместе — никак. А в Ленинграде? Нет проблем. Легко, незатейливо. Но не веселит. Чёрное море, Чёрная речка, плавающая и поющая. Русалка? Да не, Русланова. Ещё до ареста. И правильно. При купании не петь — утонуть можно. Большая потеря для музыкальной общественности. Лучше под присмотром.
Мукузани, гурджаани, тибаани, ратевани, цоликаури, монастырская изба, гамза, фетяска, саэро, каберне, саперави, кагор, херес, алабашлы, агдам, кюрдемир, воскеваз, хванчкара, сурож, кавказ, солнцедар, южнобережный, Лидия, крепкое розовое, белое крепкое. Единственное святое, что осталось. Последний стакан был выпит, оставалось на дне, чуть-чуть. Поднял, опрокинул. Мало. Ничего, — подумал, — продолжим, всё впереди. Не торопись, торопить не спеши. Илонка Сурвила, Спидмер Поплёвка, ау, где вы? Ой, мамо, как же я мужиков дурю, як же, доченька, ты их дуришь, давать даю, а замуж не иду. Из магазинчика москательных товаров, из Видукинда Самосцатского, из заповедей Анны Моисеевны Кокайло, а ми — немки, — сказала Клава Простёркина.
Да, ночь коротка, и облака уснули. О чём говорить? Несостоявшиеся мужья. Один песню сочинил в мою честь, другой три часа у калитки стоял, прощался, и все три с дымящимся наперевес. Мы танцуем вдвоём, но скажите хоть слово, сам не знаю о чём. Ну а этот? Приезжаю, оттоптал разок для себя, — и вдали княгиня безутешная не бродит, — а теперь жди три недели, пока сил наберётся. Дымилась, падая, ракета у незнакомого посёлка, на безымянной высоте, бутылка красного, год издания семьдесят третий, пропьём этот пейзаж кремля, белого дома, сакрекера, тадж-махала? Пропьём, конечно. Почему нет?
Кто-то поёт за стенкой, дверью, городом, поднимается рука, в ней бокал, Советское Шампанское, год какой-то, давно это было, за Организатора… Вдохновителя…, звонок в дверь, в коридоре — квартира коммунальная — суета, шумят, толкутся. Тишина. Упал бокал, разбился, хруст стекла, чей-то сапог наступил. Женский голос за… продолжает петь, патефон, это в другой квартире, доме, вселенной, в другом измерении… Услышим, услышим, снова, опять, по новой, не боись. Поют там ангелы, солдаты, хоры пенсионеров и ветеранов. Есть и там гармони, органы и патефоны.
Меланхолия любви. Где, — я вас спрашиваю, — таинство брака? Брак в Кане Галилейской. В лесу по-прежнему кричит марал весенними, прозрачными сумерками, тепло, лёгкий ветер, бриз, зефир, надувает зелёные паруса надежды, — и верь весне…, для новых чувств, для новых откровений переболит скорбящая душа. У всякого петуха есть Испания. Сегодня узнал.
И причастились вдруг сомнению деревья, рельсы и поля. Послышался плеск, когда кто водную гладь разгребает, потом воркование, шебуршение, будто горло полощут, и ещё дополнительные звуки, не разобрать, как раз кюрдемир открыли, что за шум, выпить спокойно не дадут, да это Эгидий купаться пошёл, купается, значит, как купается, он же плавать не умеет, вот, подтверждение, доказательство, тихо, вода остановилась, выходит, утонул, утонул, стало быть, Эгидий, какой ужас, да что за ужас, — небытие отверзлось зренью, — умел бы плавать, не утонул, оно, бесспорно, логично, но… был день, небо, стала ночь, донный песок, камни, коряги, ил, водоросли, кувшинки, наяд увидит, сведёт знакомство. Выпили кюрдемира.