У Судьбы на Качелях
Шрифт:
Так и вышло, что обзавелся Наум новым приятелем. Не таким веселым и говорливым как Яша, но все же было с кем пообщаться, тем более что вскоре, кроме их двоих, мужчин в хостеле не осталось. Один старичок умер — заснул и утром не проснулся (счастливая смерть! — сказали все), а другого увезли в больницу — долеживать до «конца», известно какого. Женщины, те между собой кучкуются, сядут рядком на скамейке, пошутишь с ними, расскажешь анекдот (Яша это куда лучше умел!), а Гриша стоит рядом и рассматривает всех по очереди, потом отойдет и скажет: «Богадельня!», а Науму отчего-то неприятно. Конечно, они старые, а кто здесь молодой? Наум идет за Гришей, глядя, как тот старается держаться прямо, а спина не держит, гнется вперед, лысина блестит
Где. когда. Наум что-то подобное, к р а с н о е видел, и видел близко. Нет, не вспомнить, тягомотится что-то в душе, царапнет вдруг, но быстро пропадает. Никогда с Гришей он не встречался, это точно.
Израильское, или как Яша называл, «еврейское» лето навалилось сразу — хамсином, жарой, которой щедро плескалось с небес взбесившееся солнце. Спасения не было ни во дворике с мгновенно пожелтевшей травой, ни в комнатках со слабо жужжащими вентиляторами.
Ко второй половине дня, ближе к вечеру обитатели хостеля выползали во двор и спешили занять места на затененных скамейках — тут хоть ветерок иногда дунет, всё полегче дышать.
Гриша с Наумом сели у края стола, где падала тень от густого дерева. Пока Наум расставлял фигуры, Гриша стащил с себя футболку и вытирал вспотевшее лицо. Наум не последовал его примеру, он не любил сидеть перед людьми полуголым, чего хорошего можно показать в стариковские годы — дряблую кожу и редкую поросль на груди, да неровные круглые шрамы. Да и женщины ходят мимо, неудобно. Оба сосредоточились на партии, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга. В какой-то момент Гриша надолго задумался, Наум же просчитал наперед несколько возможных ходов и рассеянно огляделся, посмотрел на Гришу. И уже не отрывал от него глаз — от одного места на предплечье: синий, хотя и поблекший за давностью лет, трехголовый дракон щерил разбросанные на три строны пасти, а над центральной пастью было изображено что-то вроде зубчатой короны. У Наума больно заныло под ложечкой, он потер это место рукой, но облегчение не пришло. Видение всплыло перед ним и заслонило Гришино лицо — теперешнее лицо. Вместо него возникло другое — молодое, с жестоким бешеным взглядом и сжатыми в красную полоску губами…
Следователю по прозвищу «Гемоглобин» (за всегда красные губы и яркий румянец на щеках) стало жарко от своей нелегкой работы, и он скинул не только гимнастерку, но и белую майку (наверное, чтобы не запачкать), и дракон на голой руке щерился на Наума тремя головами, а рука со сжатым кулаком ритмически поднималась и резко опускалась, беспощадно и неотвратимо, пока Наум не перестал ощущать свое, превращенное в месиво, лицо и раскрошенные во рту зубы. Он потерял сознание, подручные «Гемоглобина» отлили водой и потащили в камеру, а наутро всё повторилось, и еще, и еше. Снова дракон терзал его, бил и прижигал горящие сигареты об израненную и потому так чувствительную кожу, и конца этому ужасу не было. Нет, конец все же пришел. Опять — в который раз — перед почти невидящими, заплывшими кровью глазами заколыхался лист бумаги и нетерпеливый, ненавистный голос заорал: «Подпиши, блядь! А то сей момент сдохнешь, убью! Подписывай! Свидание дам с женой, ну!» Он сунул Науму ручку… Наум из последних сил сжал ее трясущимися пальцами и подписал там, куда ткнул мучитель. Согласился, что он немецко-англо-и еще какой-то шпион и давно вынашивал мысль убить дорогого товариша Сталина.
Потом был лагерь, из которого он вышел в 56-м году, отсидев, вернее отпахав на лесоповале восемь лет из присужденных десяти. Жену свою он больше никогда не увидел — погибла в другом лагере, загнанная туда как член семьи изменника родины. А детей у них еще не было — не успели. Потом, после
— Ты кто? — хриплым голосом спросил Наум.
— Я? — Гриша поднял глаза от доски. — В каком смысле?
— Ты, падла! — Наум вскочил, задев доску, и несколько фигур посыпались на траву. — Следователем был, сволочь! Припаял мне десятку, и не только мне! Измывался над людьми! Сколько подвел под вышку, сколько в лагерь засунул! Сознавайся, падла! Гляди сюда, нелюдь! — Он поднял майку, обнажив темные, выделяющиеся на незагорелой светлой коже, пятна шрамов. — Твоя работа!
Он с ненавистью смотрел на растерянное и побледневшее Гришино лицо и не видел его, видел перед собой того — молодого, красногубого, упоенного властью и кровью хозяина жизни и смерти, с мерзкой наколкой на сильной гладкой руке.
Гриша встал, лицо его совсем побелело, казалось, он очень испугался, или просто сильно растерялся.
— Ты ошибаешься, Наум… Опомнись, Наум… ты принял меня за другого. Я всю жизнь был учителем физики, я никогда не был следователем. никогда.
Последнее слово Гриша уже прошептал, поднял упавшую майку и пошел в дом, согнув плечи и шаркая сандалиями по асфальтовой дорожке.
Наум не поверил. Он теперь не мог избавиться от видения, выплеснутого из глубин памяти: беспощадная рука с выколотым драконом и белый, нетерпеливо дергающийся лист бумаги. И снова (как тогда) почувствовал соленый сгусток крови во рту и обломки сломанных зубов. Наум сплюнул, посмотрел вниз на бесцветный плевок и сел на скамью, обхватив руками голову. Вот. что-то еще было у Гемоглобина, что-то еще такое, приметное. Вспомнил! Еще одна наколка… Откуда они вообще у него — следователя НКВД? Из шпаны блатной, наверное, вылез и поднялся вон куда, — Наум еще тогда раздумывал об этом, когда сидел в кабинете на привинченной к полу табуретке, стараясь не слушать и не вникать в дурацкие, лишенные для него всякого смысла, однообразные вопросы. Да, такая маленькая наколочка на левой кисти: «Вера». А у Гриши — есть или нет? Если нет.
Наум постучал в соседнюю комнату. Ответа не услышал, толкнул незапертую дверь и вошел. Гриша спал или притворялся: лицо было накрыто газетой, руки сложены на груди. Наум подошел ближе, посмотрел: татуировочки не было. Свел! Уничтожил примету. Гриша не шевелился и газета не колыхалась. Наум потянул газету, всмотрелся в неподвижное лицо.
— Ты что? Ты живой? — громко спросил он.
Гриша приоткрыл один глаз.
— А ты подумал, что я со страху перед тобой умер? — Гриша сел и вздохнул.
— Эх ты, сказал он сумрачно, — я ведь тоже сидел, и меня не миновала чаша сия. Правда, недолго — за хулиганство всего три года дали. Молодой был, глупый, в первый же день еще в драку со следователем полез — антисоветчину вздумал мне пришить! Так что повезло, легко отделался.
Наум стоял в растерянности. Врет, всё врет. Но ведь как похож на Гемоглобина проклятого. Раньше не замечал этой схожести, да и в голову не приходило, а как увидел дракона… Что-то Гриша на еврея не больно смахивает. Видно, жена еврейка была. У них, энкэвэдэшников, у многих были жены еврейки. Почему — непонятно, тогда про переезд в Израиль и слыхом не слыхивали, далеко было еще до этого, ох, далеко.
— А где ты выколол эту тварь? — ткнул Наум пальцем в татуировку.
— В тюрьме, где же еще? — скривился Гриша. — С урками вместе посадили, те и уговорили.
Наум молчал. Всё можно придумать.
— Пойду, шахматы соберу, во дворе остались, — сказал он и вышел.
Или он должен поверить Грише, или простить его, думал Наум, подбирая в траве фигурки и складывая их в коробку. Простить — да разве возможно? Никогда! Поверить? А если Гриша врет? Кто ж в таком прошлом сознается. Э-эх, Яшки нет, он бы рассудил их.