У тебя иное имя

Мильяс Хуан Хосе

Он налил себе выпить и стал ходить из угла в угол. Он был совсем пьян. Он никак не мог успокоиться: ему необходимо было отомстить за перенесенное унижение. И тогда он посмотрел на письменный стол и представил, как сидит и пишет тот роман, который Орландо Аскаратэ назвал водевилем. Когда пациент догадывается, что влюблен в жену своего психоаналитика, то решает убить его. Убить с помощью его собственной жены. Это обычное и вполне правдоподобное преступление. Убийство происходит во время очередного сеанса, и жена жертвы уничтожает карточку убийцы в архиве мужа. Какой

же это водевиль? Это трагическая история, полная страсти. Замысел ее уже почти готов. Разве это не самая лучшая месть – написать хороший роман?

Мысль эта его успокоила, и он хотел тут же сесть за работу, но решил, что прежде все же следует несколько часов поспать. Потом, ближе к ночи, он, не торопясь, примет душ и будет готов приступить к осуществлению поставленной задачи.

Десять

В то воскресенье Лаура проснулась в шесть утра. Рядом с ней крепко спал муж. Она осторожно приподнялась на локте, откинула одеяло и спустила ноги с кровати, прямо в заботливо приготовленные накануне тапочки. В доме было холодно.

У нее было в запасе несколько часов свободы: Инес и Карлос проснутся не скоро, а проснувшись, будут еще долго валяться в постелях. Поэтому она надела теплый халат, зашла по привычке в комнату дочери, взглянуть, как та спит, прошла в гостиную, встала у окна и долго смотрела, как поднимается над городом солнце, чтобы потом описать этот рассвет в своем дневнике.

Сварила кофе и с чашкой дымящегося напитка в руках вышла на лоджию. Шар солнца только начинал выкатываться из-за зданий, расположенных вблизи аэропорта Барахас. Лаура посмотрела на крыши, вздохнула и прочертила взглядом воображаемую линию, соединяющую ее дом с домом Хулио.

Потом вернулась в гостиную и достала из тайника дневник. Зажгла сигарету, допила кофе и начала писать:

«Стоя на лоджии, я нашла взглядом твой дом. Пролетела над крышами и через окно проникла в твою гостиную. Канарейка спала.

Я еще ни разу не написала твоего имени на этих страницах. Благоразумие и страх не позволяют мне рассказать здесь о той новой жизни, которая открылась мне в прошлую пятницу. Я начала вязать тебе свитер. Я никогда тебе его не подарю, но он будет напоминать мне о тебе всякий раз, когда я буду вынимать его из шкафа. Сегодня я встала очень рано, чтобы побыть одной. Меня все раздражает. Даже одиночество. Сейчас, когда все спят, а я не то чтобы бодрствую, а скорее томлюсь бессонницей, я думаю о тебе. Я теряю благоразумие. Я не должна писать этого. Не должна.

На самом деле я открыла дневник, чтобы записать в нем: „Любовь и секс“ дают „себовь и люкс“, „Принсипе-де-Вергара“ – это „Версипе-де-Прингара“, „милый Хулио“ – это „хилый Мулио“, „тайная любовь“ – это „лайная бюмовь“, а „истовная любория“ – это „любовная история, а „стайная тасть“ есть „тайная страсть“, и „бребовный лед“ есть „любовный бред“.

Если бы я писала почаще, то, думаю, сплетала и расплетала бы слова с такой же легкостью, с какой вяжу и распускаю вязанье. Вязать и писать – занятия совершенно разные, но требуют одинаковой степени сосредоточенности,

а еще для них необходимо желание расследовать и искать. А я, как мне кажется, наделена этими качествами в значительной степени. Суди сам: „Мсе волчат в гящем спороде дука я помаю о любе, темимый…“»

В глубине коридора послышались шаги, и она поспешно спрятала дневник. Шаги казались неуверенными и затихали перед дверью в каждую комнату, так что Лауре хватило времени закрыть ящик письменного стола, достать из плетеной корзинки вязанье, сесть на диван и начать с отсутствующим видом работать спицами.

Карлос просунул голову в дверь гостиной.

– Вот ты где, – сказал он.

– Не спится, – ответила Лаура.

Карлос сел в кресло напротив нее. Тряхнул головой, чтобы прогнать сон, поежился от холода и наконец взглянул в глаза жене со всей серьезностью, на какую был способен утром в воскресенье:

– Тебе не кажется, что нам пора поговорить?

– О чем? – отозвалась она.

– О нас с тобой, Лаура. О нас с тобой.

– А разве что-нибудь случилось? – произнесла она, и спицы в ее руках задвигались быстрее.

– Пожалуйста, посмотри на меня, – попросил он.

Лаура подняла глаза от вязанья и увидела стареющего и лысеющего мужчину – у которого наверняка плохо пахло изо рта – в полосатой пижаме, которую она сама ему когда-то купила.

– Надень халат, замерзнешь, – сказала она ему, снова опуская глаза.

– Не хочу я надевать халат, я хочу поговорить с тобой. – В тоне Карлоса была не то мольба, не то раздражение.

– А я не буду с тобой разговаривать, пока ты не наденешь халат. Простудишься, а мне потом с тобой возиться.

Карлос послушно поднялся, вышел из гостиной и через некоторое время вернулся в белом купальном халате. Снова сел и закурил. Лаура посмотрела на него: он был все тот же, только теперь, в белом халате, он казался еще старше.

– Ну и что ты хотел? О чем нам нужно так срочно поговорить?

– Можешь ненадолго перестать вязать?

– Не могу, – сердито нахмурилась она. – Я могу вязать и разговаривать одновременно.

– Хорошо, Лаура. Я вижу, что ты не хочешь идти мне навстречу. И что тебе не важно, что происходит со мной и с нами обоими.

Карлос замолчал, и она поняла, что он погрузился в себя – это было заметно по тому, как опустились его плечи. Через несколько секунд перед ней уже сидел подавленный человек, бьющий на жалость, чтобы получить то, чего не смог добиться другими способами.

– Со мной ничего не происходит. У меня все прекрасно, – пожала она плечами.

– У нас не получится разговора, если мы не начнем признавать очевидные факты.

– Признавай то, что касается тебя. У меня все в порядке, – не сдавалась она.

– А у меня нет, Лаура. У меня далеко не все в порядке.

В эту минуту взгляды их встретились, и Лаура увидела любовь в глазах странного субъекта, который сидел перед ней и в чертах которого едва угадывалось сходство с Карлосом – прежним, молодым Карлосом, которого она когда-то знала и любила так, что пожертвовала всем ради него.