У тебя иное имя
Шрифт:
– Как его фамилия?
– Родо. Доктор Карлос Родо. А что?
– Просто я живу на этой улице, и мой сосед – психоаналитик. Но у него другая фамилия.
– Могу поменять своего психоаналитика на твоего. Будем назначать свидания в лифте.
Лаура провела рукой по груди Хулио и глуховатым голосом, похожим на тот, которым говорила в минуты близости Тереса Сагро, спросила:
– А ты говоришь со своим психоаналитиком обо мне?
– Никогда, – ответил Хулио. – Ты моя тайная страсть. Ты из другого мира, и с этим миром я поддерживаю связь лишь благодаря тебе. Я не могу никому о тебе рассказать – это означало бы гибель для нас обоих.
Они молчали, придавленные грузом произнесенных Хулио слов, суровость которых не смягчили
– Обещай, что выполнишь мою просьбу.
– Какую? – спросил он.
– Обещай никогда и ни с кем, даже со своим психоаналитиком, не говорить обо мне. А если тебе придется сделать это – не называй моего имени, не рассказывай, как я выгляжу и где ты со мной познакомился. Говори обо мне так, словно я – сон, словно ты меня выдумал. Хорошо?
– Хорошо, – согласился Хулио. Взволнованный последними словами Лауры, он снова начал ласкать ее гибкое, словно свитое из проволоки, тело, беспрекословно подчиняющееся его рукам. Их тела слились и заполнили друг друга, стали единым целым, как литейная форма и заполнивший ее расплавленный металл.
Они смотрели друг другу в глаза, и каждый находил в глазах другого самое убедительное оправдание собственного существования. И Хулио с удивлением обнаружил, что глаза Лауры были словно пленники, – казалось, они временно очутились на чужом лице, не на том, для которого были предназначены. Они были уже не просто органом зрения, а символом тоски по прошлому и окнами в это прошлое, куда он так стремился, где жаждал найти желанный покой.
Семь
Карлос Родо проснулся в четыре часа утра c ощущением сухости во рту. Он решил, что виной всему амфетамины.
Ночную тишину нарушил доносившийся издалека, подобно раскатам грома, звук двигателя – летел самолет.
Справа от Карлоса спала, лежа на спине, его жена. Карлос посмотрел туда, где должно было находиться ее лицо, и подождал немного, пока глаза не привыкнут к рассеянному свету, проникавшему сквозь окно. Постепенно, как проступает изображение на фотобумаге, погруженной в раствор проявителя, стали видны в полутьме те элементы, что в совокупности образуют лицо. Пристально вглядываясь в него, Карлос искал черты, придающие ему неповторимость. Искал вокруг губ и в тех полукруглых углублениях, где у людей обычно находятся глаза, – но лицо, которое он видел перед собой, было лишено малейших признаков индивидуальности. Это было лицо без души – прекрасный надежный сосуд, способный принять одну за другой различные индивидуальности, противоположные характеры, разные имена.
«Это могла бы быть, скажем, Тереса, любовница моего пациента, погибшая в автокатастрофе. А могла бы быть Лаура, моя собственная жена, – другая Лаура, не та, которую я давно знаю, а похожая на женщину, о которой недавно мне рассказывал Хулио Оргас. У бедняги совсем плохая память, и каждый раз, упоминая о Лауре, он думает, что делает это впервые. Правда, до сегодняшнего дня он не называл ее имени, но правда и то, что за последние недели он рассказал достаточно, чтобы я мог догадаться, о ком идет речь. Лаура… Лаура…»
Он сел в постели и отбросил одеяло тем же испуганным жестом, каким мертвец сбросил бы с себя саван. Потом надел тапочки и направился на кухню, где достал большую бутылку воды и сел за стол.
Нужно было все хорошенько обдумать. Прежде всего, разумеется, следовало избавиться от этого пациента – под любым предлогом передать его кому-нибудь из коллег. А после – наладить собственную жизнь. И не забывать, что своими профессиональными успехами он в большой степени обязан именно Лауре, что в последние годы она играла очень важную роль в его жизни. Он должен был вернуть Лауру, вернуть и впредь относиться к ней с тем же трепетом, какой он испытывал, когда о Лауре говорил его пациент.
И нужно обстоятельно и спокойно проанализировать
А вот что касается его самого как психоаналитика, то потребуется разобраться – и это будет самое трудное, – почему он не сразу заметил, что происходит с его пациентом, почему не принял мер раньше, почему допустил, чтобы дело зашло настолько далеко? Возможно, ему придется признаться самому себе, что ему нравилось играть в эту игру – до той минуты, пока она не перестала быть игрой, перешагнув границы реальности. «Или, что еще хуже, я переживал процесс идентификации со своим пациентом: что-то в его сумасшествии напоминает мое, что-то в его прошлом имеет отношение к моей истории. Это я, сам того не зная – или не желая знать, – поставил капкан, в который мы попались. Все трое. Или четверо, если считать покойную Тересу.
Да… ну и дела… Что за жизнь!
Годы учебы, налаживания контактов, требующих постоянного умственного и физического усилия, поисков достойной работы, годы напряженной и плодотворной политической борьбы – а в результате жизнь дает трещину там, где этого меньше всего ожидаешь. Годы, потраченные на достижение успеха, который теперь оказывается ненужным, потому что зачем человеку успех, если у него при этом нет любви? А ведь я сам от нее отказался, бросил на произвол судьбы и забыл, как забыл молодость, прежние моральные ценности, совокупность принципов, следуя которым когда-то пришел к выводу о необходимости организовать свою жизнь. А ведь были еще и годы стыда и унижений, когда приходилось стучаться в сотню дверей, прежде чем откроется одна, годы отречений, годы, когда за деньги покупалось то, что было неосуществленной мечтой юности, – одним словом, годы перемен, годы продажности, годы нищеты и самоотдачи, годы цинизма. Это они смогли превратить меня в одного из тех людей, каких я больше всего ненавижу».
Вода была слишком холодная.
Он обвел глазами кухню: плита, стиральная машина, холодильник… Потом остановил внимание на более мелких и менее значительных деталях: блокнот на итальянском изразце, набор керамических банок, настенный календарь, картина… Все эти вещи были для него желанны, даже те, которые раньше ему не нравились. Память и грусть воспоминаний – очень опасная смесь: она обесцвечивает все, чего коснется.
Он медленно поднялся, вышел из кухни и, не зажигая света, пересек гостиную. Потом прошел через коридор в комнату дочери и задержался там немного – девочка раскрылась, одна нога свесилась с кровати. Он уложил и укрыл Инес, а потом прошел в ванную, где принял две таблетки снотворного. Вернувшись в спальню, он увидел, что Лаура переменила позу и теперь лежала на боку, но выражение лица ее при этом нисколько не изменилось. Он лег рядом с женой и погладил рукой ее тело, как погладил бы каменную статую, обладающую удивительным даром просыпаться. Потом закрыл глаза и, обхватив Лауру за талию, словно она могла улететь, погрузился в ночь. Миновал пространство, полное вспышек сознания, и едва приметным движением век вошел в туннель без стен, без тьмы, без света, без препятствий.
Погружаясь в туннель, он вспомнил еще один кусочек прошедшего дня – обрывок разговора, подслушанного в больничном буфете. Говорил мужчина: «Я сужу о людях не по лицу, а по обуви. Однажды я обнаружил за собой слежку только благодаря тому, что в течение трех часов я замечал рядом с собой в разных местах одни и те же ботинки. Это было в том самом году, когда я вернулся в Испанию из Франции. Первое, что я подарил сыну, были ботинки».
Восемь