У Троицы окрыленные
Шрифт:
Там, наверху, над ним течет светлая веселая жизнь. А он за долгие годы не увидел и малой доли света. Как будто он рожден для жизни во мраке, как будто на роду была ему написана такая страшная судьба, и вот он теперь старик, хотя ему от роду не больше тридцати пяти лет. Он истощал, извелся, исстрадался. Его худое безжизненное лицо скрыто мраком. Он ходит по темным углам сырого подземелья, как тень среди могильных крестов ночного кладбища.
Как ему хочется света! Как его душа, исстрадавшаяся от вечного мрака, хочет видеть свет Божий! Там, наверху, выше его темницы, лишь иногда прорежет могильную тьму тонкий светлый луч. «Свет, свет», — тогда невольно шепчут его мертвенно бледные уста. И снова он во мраке…
Можешь ли ты
Подобное испытывает грешная душа, будучи осуждена безвыходно пребывать в объятиях вечного адского мрака.
Есть такой дивный рассказ, как один больной человек сильно страдал тяжелым недугом. Он даже много роптал на свою злосчастную судьбу. Вот однажды явился ему Ангел Божий и сказал: «Трудно тебе так страдать, вот и выбирай из двух одно: или тридцать лет еще болеть на земле, или три часа пробыть в аду, в вечном непроницаемом адском мраке». Тогда несчастный страдалец выбрал последнее. Он сказал себе: «Лучше провести три часа в аду, нежели еще долгих тридцать лет терпеть на земле эти тяжкие страдания». Ангел тихо улыбнулся ему и взмахнув крыльями, в мгновение ока перенес его в кромешную адскую тьму. Это была глубокая пропасть, куда никогда не проникал и малый луч света.
Можем ли мы, мой милый друг, хотя на мгновение представить себе эту страшную адскую темницу? Оставляя несчастного в аду, Ангел тихо сказал: «Через час приду проведать», и скрылся, как молния, блеснув в вышине.
Страдалец остался один. Он сразу почувствовал себя самым несчастным из всех людей. Адский мрак, как железным кольцом или тисками, сковал его члены. Невыразимо жуткое, необъяснимое чувство стало немилосердно терзать его душу. К тому же он услышал, как со всех сторон раздаются вопли и стенания узников ада. То раздавался страшный звериный вой, то крик о помощи и плач человеческой души, то зловещий скрежет… Что только пережил несчастный Узник, находясь в непроницаемом адском мраке! Ему показалось, что прошло уже по крайней мере полгода, а то и год со времени его заключения. Он даже разочаровался в верности сказанных ему Ангелом слов.
«Неужели и Ангел может обманывать?» — подумал он и… безутешно заплакал.
В эту минуту в вышине блеснула струйка молнии. Пред ним стоял Ангел. Бедняга Узник готов был разразиться укором за невыполнение Ангелом обещания.
«Минул только один час, — тихо улыбаясь, сказал Небожитель. — Еще два часа тебе оставаться здесь», — добавил он сочувственно. Страдалец взмолился. Он не может здесь оставаться ни на одно мгновенье. У него не осталось сил дальше сносить эти адские муки. Ему уже казалось, что он провел здесь многие-многие годы.
«Лучше я буду тридцать лет или больше страдать на земле, чем останусь здесь хотя на одну минуту!» Ангел взмахнул крыльями, и больной оказался на своей постели, где он терпеливо и безропотно переносил свой тяжелый недуг еще не один десяток лет.
Страшный рассказ. Даже очень и очень страшный. Это настоящая действительность, которая существует там, где отсутствует тихий свет Христов.
Тяжело жить во мраке. И очень тяжело не видеть долго Божиего света. Но вот бывают такие несчастные и достойные сожаления души, которые годами лишены света.
Разве ты, мой милый друг и дитя, не встречала слепцов, которые от рождения находятся в непроницаемой ночи и не видят белого света? Разве не сочувствуешь им? Разве ты их не жалеешь? А если до сих пор не жалела, то пожалей, как самых жалких и бедных людей, лишенных счастья видеть Божий свет. И, думая о несчастной участи этих слепцов, горячо благодари Бога за бесценный дар — свет Божий.
Но кроме света физического, есть свет духовный.Кроме мрака вещественного, есть мрак
Душа человеческая всегда стремится к свету обновления, как цветочек тянется к теплому солнцу. А без этого Христова света душа увядает, замирает, главное — грубеет. Нежная красота, благородство, изящество жизни, прелесть бытия, обновление — все возможно только Христом — Светом благодатным, Божественным тихим и неугасающим. В Нем вся полнота и свежесть жизни, вечная радость, бесконечное наслаждение…
Схииеромонах Парфений Киевский закрылся в глухой маленькой келии. И единственное маленькое оконце ее он заложил иконой Божией Матери с Предвечным Младенцем. «Зачем мне свет чувственный? — говорил старец. — Для меня лучше и краше Свет благодатный». И он добровольно жил в темноте. Иов Почаевский, Сергий Радонежский и многие другие почитали ни за что свет вещественный и всецело устремлялись к свету духовному, Свету благодатному.
Да, были и теперь есть люди, которые добровольно отказались от света солнечного как большого земного счастья для человека, и прежде всего искали и ищут света благодатного Христова, ищут обновления.
Диакон Илия (в миру Илья Петрович Ефремов) также стремился более всего к свету благодатному. Он стремился к новой жизни со Христом. Как и мы с тобой, мой любезный друг и мой усердный читатель, диакон Илия имел драгоценный Божий дар — свет видимый. Но его душа искала большего, лучшего. Она искала для себя света невещественного,благодатного, невидимого, который очищает и обновляет всю жизнь человека и все его чувства.
Он пришел в Лавру Преподобного Сергия будто простым мирянином. На вид он был невзрачный, потрепанный жизнью человек, ему тогда было лет около пятидесяти. По всей видимости, прошлая его жизнь была сплошной борьбой с немощами и недостатками человеческой природы. Говорили, что он служил где-то диаконом и по неизвестным причинам перешел на гражданскую работу. Как он сам рассказывал, имея музыкальные навыки, он занимался хоровым делом: был руководителем или организатором какого-то музыкального кружка. Кстати сказать, он хорошо играл на скрипке, выводил самые замысловатые, самые высокие, такие заоблачные мелодии, которых ни один голос не мог взять. Уже в монастыре он с увлечением занимался этим делом. Собрал группу из послушников, почти бездельников, и учил их этому замысловатому инструменту — скрипке, которая в его руках то пела трогательным и умилительным напевом, то рыдала, как мать об умершем единственном дитяти, то выводила трудно постижимые торжественные мелодии, — словом, на все способна была его скрипка.
Помню как сейчас: Илья Петрович, как мы его звали вначале, в нашем библиотечном корпусе терпеливо, с особой прилежностью ремонтировал никуда не годное допотопное пианино. Это был инструмент старинного изготовления и стоял в нашем корпусе только потому, что никому абсолютно не мешал, занимая самый дальний темный угол, куда никто из монахов никогда не заглядывал. Илья Петрович из каких-то соображений решил во что бы то ни стало привести в возможно приличное состояние этот полуразвалившийся инструмент. Он был совсем не нужен ни ему, ни тем более монахам, но вот захотелось же Илье Петровичу с ним повозиться. Помню, как он с утра до вечера и с вечера до утра, весь в пыли и грязи, «приводил в сознание», то есть в рабочее или близкое к нему состояние, это пианино. Лепил, клеил, сколачивал, разламывал, вновь собирал, вновь ломал. И все это дело совершал молча, без единого стона и раздражения. Так продолжалось несколько суток, а может, и с месяц. Монахи, проходя мимо Ильи Петровича, тихонько ухмылялись, а в душе своей молились, чтобы Господь помог ему справиться с этим серьезным делом.