У времени в плену. Колос мечты
Шрифт:
— Боярышня Настасия, неужто тебе невдомек, что, совершив сей необдуманный поступок с твоим турком, ты выставила нас перед целым светом на посмешище?
Лицо девушки казалось каменным. Из раздолья полей донесся взволнованный голос перепела; она его не расслышала. Воробьиная пара влетела и завозилась в соломе, устилавшей кровлю, щебеча и трепеща крылышками, затем поднялась и поплыла по раскаленному воздуху к недалеким кустам; боярышня не заметила и их.
— И ты не пожалела матери, отца, братьев? — продолжал Ион Котоман; боярин сроду не ронял таких тяжких слов, каждое,
— Есть на свете сила, батюшка, превыше каждого из нас.
— Какая же это сила, дочка?
— Не скажу, что познала ее сполна, — с тем же упорством в голосе отвечала Настасия. — Только она всего сильнее!
Старик сделал два шага, словно в страшном сне. Наставия не пошевелилась.
— Боярышня Наставия, — сказал отец как в последнем усилии. — Бесконечно мое страданье от того, что ты пошла по пути неблагодарности и лжи. И все-таки, прояви ты сейчас благоразумие, я мог бы простить. Склонись и целуй отцову руку, целуй руку родителя, которому ты все еще дорога.
— Мое благоразумие у меня не отнять, батюшка, — возразила она с прежней стойкостью. — Но руку твою целовать не стану — пока она не благословит обоих нас.
Терпение старика окончилось. Голос боярина зазвучал глухо.
— Чем видеть тебя в чужой вере, лучше я тебя убью.
Боярин молниеносно выхватил из-за пояса кинжал. Кровь бросилась в глаза ему, как у быка. Бескрайние просторы собрались вдруг со всех сторон света, сбегаясь в единую точку на платье неблагодарной, куда он нацелил удар. Но тут же сомкнувшись, разошлись, отступили. Отступили и угасли за корявой дверью укрепления, куда скрылась его дочь.
— Это не есть хорошо, твоя милость отец-боярин, — послышался из бойницы голос Али-аги. — Кто играть кинжалом, тот ошибаться.
Ион Котоман споткнулся и зашатался. Рука с клинком бессильно упала. К сынам боярин вернулся, как в тумане, словно все злодейство мира навалилось на него, старика.
Некоторое время все провели в размышлении.
— Сейчас пощекочем их по-другому, если уж им так чешется! — вздыбился Григоре. — Мой совет — навалиться всем на эту халупу и повалить ее плечами!
Боярин Петря, однако, не привык торопиться в делах.
— Чего мы добились, — спросил он, — в первое нападение?
— Тогда было одно, теперь — другое! Тогда мы оба понадеялись на этих дурней, — Григоре кивнул в сторону дружины, — а они испугались струйки дыма и драпанули в овраг. Надо нам, братец, вдвоем подняться и кликнуть клич — и от храбрости басурманина не останется и следа!
— А я говорю, твоя милость братец, спешить не следует. Они ведь целятся из укрытия. Пощелкают нас всех, как мух.
— Нашел на кого молиться!
— Не надо спешить, — по-прежнему упорствовал Петря. — Дождемся темноты и приблизимся к ним незаметно.
Боярин-отец расхаживал взад-вперед, как потерянный. Слуги, уязвленные укором Григоре, пытались надумать, как можно было бы атаковать, при такой страшной вони от горючих баклажек.
— Дозвольте молвить слово на вашем высоком совете, ваши милости, — попросил вдруг дружинник Антон,
Младшие Котоманы взглянули друг на друга в полном удивлении — как такое не пришло до сих пор в голову им самим. Старик тоже застыл на месте, и в его глазах мелькнул проблеск надежды.
— Высеки-ка огонь! — приказал он Антону.
Пока Антон усердно бил по огниву кресалом, подбирая трутом искристые пучки, другие слуги стали собирать в кучи сухие дикие травы и хворост. И вскоре затрепетали голубые огоньки, вознесшие к небу серые клубы дыма.
— Бре, Али-ага! — крикнул Григоре. — Мой тебе совет — выходи наружу один! Поскольку ты подбил на побег девицу, но и она в том не без вины, мы тебя малость поучим, и можешь убираться поздорову ко всем чертям! Янычар твоих и вовсе не тронем — пускай садятся на коней и улепетывают хоть в тартарары! Но будешь упрямиться — зажарим тебя как перепелку и разорвем на части, как последнего мерзавца!
Осажденные не отвечали.
Григоре вынул из костра пылающую головню и бросил ее на кровлю башенки. С другой стороны на солому закинули еще несколько горящих коряг.
— А теперь, ребята, — шепнул своим Петря, — оставьте луки и ружья. Готовьте арканы. Подручных вора брать не будем — нет на свете позорнее дела для воина, чем бегство. А главного надо схватить — кое о чем поговорить с ним придется...
Все прислонились к обрыву и стали ждать.
Подул ветерок с севера. Над кровлей повалил черный дым. Показался золотистый язычок пламени, то опадавший, то снова взлетавший к небу. Пригибаясь, он ухватывал клешнями все новые пучки соломы, выпрямляясь — вырастал в размерах и мощи. Несколько минут спустя укрепление беглецов пылало как факел посреди равнины, приправляя дневной зной острым запахом гари.
Первый янычарин выскочил из левой бойницы, свалился вниз головой и соскользнул в овраг. Ухватился за другой край, царапая ногтями глину, и стал удирать по иссушенному суховеями полю, исходя кашлем и клянясь своему аллаху, что ни в чем не повинен и кары такой не заслужил. Второй аскер был высок и толст. Он высадил загораживающий окно кол и только после этого смог выбраться из огня. И помчался с жалобными воплями следом за товарищем, падая и поднимаясь. Трое турок выпрыгнули из задних окошек. Увидев, в каком страхе они драпают, Ион Котоман усмехнулся в усы. Сыны боярина хохотали. Слуги свистели и улюлюкали, как на заячьем гоне.
От кровли пламя спустилось ниже и охватило дерево стен. Бревна шипели и трещали под острыми зубами огня.
Али-ага и Настасия не показывались. Отпрыски Иона Котомана застыли с отвисшими челюстями, чуя, как кожа у них покрывается мурашками. Старый боярин уперся бородою в грудь, все более хмурясь. Стоявшие в напряжении с арканами слуги расслабились. Вязать, казалось им, уже будет некого.
— Небось, задохнулись в дыму, — прошептал кто-то.
— Теперь им уже не выбраться...