У времени в плену. Колос мечты

Лесня Санда

— Уперлись, и все тут...

Григоре взобрался выше и с некоторой тревогой позвал:

— Али-ага! Ты меня слышишь? Али-ага!

Оттуда, за шумом пламени, не слышалось отклика. Петря крикнул снова, уже громче:

— Настасия! Не дури, сестренка, бросай к чертям своего турка! Спасайся сама!

Огонь между тем основательно охватил башенку, спеша ее пожрать.

Предчувствуя беду, Ион Котоман внезапно заорал:

— Ломайте дверь!

Ударили палицами, камнями. Запоры разлетелись на куски. Из открывшегося проема вырвались вихри дыма. Не колеблясь более, Григоре и Петря бросились в открывшееся пекло. Запыхавшись, вытащили обоих грешников за порог. Слуги торопливо посыпали их дымящуюся одежду песком, обрызгали водой из фляжек, чтобы сбить пламя, затем оттащили подальше, на траву.

Ни Али-ага, ни Настасия не шевелились. Старик приблизился и опустился на колени в их головах. По лицу девушки, усыпанному сажей, разлился покой умиротворения. Платок на ней развязался, и волосы рассыпались вольно, покрывая частью зеленый ковер дерна, частью — безжизненные виски. С того самого дня, когда она появилась на свет, отец не спускал с нее глаз. Видел ее радостной, видел — плачущей; теперь он видел ее мертвой.

Рядом с нею лежал незнакомый юноша в турецком платье. Он был смугл, красив и, как свидетельствовало его сложение, довольно силен. Что принудило его оставить родину, преступить ее законы, обречь себя на такой жалкий конец?

Ион Котоман вздрогнул. Поднес тыльную сторону ладони к ноздрям дочери. Не сказав ни слова, повернулся к молодому человеку. Отняв руку от его носа, заметил дымящийся край чалмы; ухватив его пальцами, загасил. И, поднявшись на ноги, прошептал, словно возвращаясь из дальнего далека:

— Они живы.

— Вот чертовщина! — отозвался Петря. — Мы нашли их обнявшимися, едва оторвали друг от друга. Бедняжки!

А Григоре встрепенулся:

— Что скажешь теперь, турчонок-молодчик, наездился-наскакался? Легкая тебе выпала смерть — за все, что успел натворить!

Лезвие его кинжала сверкнуло на солнце. Во исполнение обещанного, девичьего вора

следовало обезглавить, разрубить на куски, чтобы даже имя его навсегда стерлось из людской памяти. Но, когда он собирался рассечь ему горло, Ион Котоман перехватил его руку и оттолкнул.

— Этого не будет, — решил боярин.

И велел:

— Привести их коней!

Кони — их и турецкие — вместе паслись в низинке. Расторопные дружинники подогнали их поближе, поймали двоих и привели к старику. Ион Котоман похлопал их по холкам, по лбу, огладил по гривам, словно спрашивал, слушаются ли всадника, словно отдавая им тайный наказ. Проверил застежки удил. Тяжело повернулся к лежащим. К великому изумлению сынов и челяди, — склонился, прислушался к дыханию. Затем, ухватив за плечи Али-агу, крикнул собравшимся вокруг:

— Взялись!

Григоре дерзнул:

— Что ты собираешься сделать, батюшка?

— Давай, без разговоров, — прикрикнул родитель, не глядя на сына.

Подняли Али-агу в седло, уложили, как могли. Подняли и устроили Настасию.

— Они скоро оклемаются, — пояснил старый боярин. Подобрав поводья обоих коней, он связал их в один узел. Встряхнув его, повел стройных скакунов за собой. Довел их до ровного места и отпустил. И, выпрямившись, проводил их долгим, неотступным взглядом. Может быть, боярин вспомнил собственную молодость. Может, думал о супруге Ангелине, которая ждала его, словно ангела с неба, готовясь встретить со слезами и жалобами. А может думал о веселой свадьбе с весельем и музыкой, с застольем и щедрыми дарами. Он смотрел вслед коням, уносившим на себе юных грешников, провожая взором все дальше и дальше, в степную ширь, где вдали трепетала стая птиц, где простор смыкался с простором.

Старший сын все еще топтался, не в силах сдержать ярость:

— Куда ты отправил сестру нашу, батюшка, с этим басурманом?

После долгого молчания отец отозвался негромко:

— Благоволи принять к сведению, боярин Григоре, что Али-ага отныне — не басурманин.