У Земли на макушке
Шрифт:
Большой учёный, организатор и практик — такие сочетания Арктике известны. Самые прославленные имена — Фритьоф Нансен и Отто Шмидт, о которых написано много книг, и за ними — их ученики и последователи, ещё ждущие своих биографов: Евгений Фёдоров, Михаил Сомов, Алексей Трёшников, Евгений Толстиков…
Начальник одной из первых дрейфующих станций, второй антарктической экспедиции, один из первооткрывателей хребта Ломоносова в Ледовитом океане, автор многих книг и оригинальных теорий — стоит ли говорить, какой интерес вызвало у меня неожиданное знакомство с Трешниковым?
Представьте себе человека, отличающегося даже среди полярников, которых бог ростом не обидел, своей богатырской фигурой; все в нём массивно — черты лица, туловище, руки,
В последующую неделю мне посчастливилось ещё дважды — северный мир узок — с ним встречаться.
Мы рассуждали о призвании учёного.
— Трудно, и наверное бессмысленно определять, какой тип учёного больше соответствует современной науке, — говорил Алексей Фёдорович. — Мы преклоняемся перед Шмидтом времён организации Арктики и перед Шмидтом периода создания космической гипотезы. Каждому своё: один не выходит из кабинета, считая, что при данном уровне науки не обязательно заниматься чёрной работой на месте событий; другой все хочет увидеть своими глазами, пощупать своими руками и лишь потом изложить на бумаге свои мысли. Не стану скрывать своих симпатий — мне по душе Отто Юльевич… Я не могу серьёзно говорить с людьми, которые сожалеют о том «потерянном для науки» времени, которое Шмидт затратил на арктические походы. Стоит ли доказывать, что именно в это «потерянное время» Шмидт создал советскую арктическую школу?
И собеседники молча кивали. Они-то знали о том, что у самого Трешникова, полгода в году не снимающего унты и меховую куртку, иной раз физически не хватает времени обосновать новую гипотезу; но они знали и о том, что будь их Трёшников кабинетным учёным, он стал бы автором ещё нескольких фолиантов, но не был бы тем Трешниковым, которого так уважают и любят советские полярники.
Он вспоминает о своей молодости:
— …Зимовал я тогда на Новосибирских островах. Как-то повёл через льдину, в которой уже были прогалины, упряжку с продуктами для четырех ребят. И вдруг перед упряжкой взлетела какая-то птица. Собаки рванулись за ней — и все мы провалились. Пришлось по плечи в воде идти к берегу, ломая собой лёд, наподобие ледокола, и тащить полузатопленную упряжку. Вытащил всё-таки… Но тогда, — Трёшников вздохнул, — мне было двадцать три года…
Этот разговор мы вели на промежуточной базе, куда несколько часов назад прилетели последние четыре зимовщика с расколотой на куски станции «СП-13». И Василий Сидоров, молодой начальник станции, ещё не успевший как следует прийти в себя, вдруг, смущаясь, спросил:
— Алексей Фёдорович, вы старый полярник, полжизни во льдах… Ну, теперь, когда вы директор и доктор наук, читаете в разных странах доклады на английском языке, Герой и так далее, — что вы испытываете, когда мы, молодёжь, едем дрейфовать? Вам не бывает простите… как бы сказать…
— Конечно, бывает! — с силой стукнув кулаком по столу, воскликнул Трёшников. — Ещё как завидую, черт возьми!
И все рассмеялись — таким искренним был этот крик души.
ВАХТЕННЫЙ ЖУРНАЛ
В ожидании, когда Булатов освободится, я сидел за столом в его домике и с большим уважением листал вахтенный журнал. До сих пор я остерегался это делать, так как знал, что некоторые корреспонденты, побывав два-три часа на станции, сдували из журнала цифры и сенсации для своих летучих творений, разбавляли комментариями, и в результате читатель получал развесистую клюкву. Один собрат по профессии, сидя в кают-компании, долго мне доказывал, что достаточно окинуть орлиным оком место действия — и материал собран.
— Остальное можно домыслить, как это сделал Пушкин, — внушал он. — Помните историю с Бахчисарайским фонтаном? Александр Сергеевич провёл подле него пяток минут, черкнул
В ответ я рассказал маленькую притчу. К директору одного санатория пришёл писатель и потребовал, чтобы санаторный слесарь отремонтировал водопровод на его, писателя, даче. Задетый бесцеремонностью просителя, директор заявил, что санаторий дачников не обслуживает.
— Но ведь Горькому вы не отказывали! — возмутился писатель.
— Совершенно верно, — тихим голосом подтвердил директор. — Горькому — не отказывал.
В журнале, между прочим, оказалось немало любопытных записей. Вот некоторые из них, взятые наугад.
«7 декабря. Вечером смотрели кинофильм… (название тактично опускаю. — В. С.) Единодушное мнение — выбросить как можно дальше, чтобы не портил настроение… Наш бедный доктор Лукачев страдает от зубной боли!
Дежурный Баранов 13 декабря. Погода продолжает оставаться отличной. Такую обычно изображают в новогодних фильмах. Тихо. Крупными хлопьями падает снег. Настроение бодрое. Тем более что после обеда ожидается баня!
31 декабря… На столе было все, кроме птичьего молока: огромный торт, котлеты по-киевски, салаты, заливные… А подарки рассмешили всех до слез: например, здоровый гаечный ключ в коробке из пенопласта; а Архипову подарили второго ферзя, потому что с одним он не выигрывает… В четыре часа ночи разошлись. Обошёл домики: все спали глубоким сном, и притом — на своих местах!
Дежурный Цветков 19 февраля. Моё дежурство, как, впрочем, всегда, совпало со знаменательным событием. Мы пересекли 83-ю параллель!.. Но вдруг в 21.03 наш метеоролог Кизино звонит в кают-компанию и сообщает, что под его домиком прошла трещина. Ужас? Нет. Все по команде начальника станции, спокойно допив чай, пошли выручать товарища, вооружившись лопатами.
Дежурный Лукачев 10 марта. Начальник станции, доктор и механик на тракторе ездили на старый аэродром через трещину. Поездка прошла благополучно, привезли бревно и баллоны с газом. Трещина постоянно дышит, поездки на аэродром опасны, необходимо строить новый.
22 марта. В обед радист объявил, что к нам направляется ЛИ-2. Будем надеяться, что догадаются захватить почту. Последняя была три месяца назад — срок, который кажется вечностью.
28 марта. Сегодня сборная СССР по хоккею с шайбой стала пятикратным чемпионом мира. Мо-лод-цы! Отправили поздравительную телеграмму.
Дежурный Гвоздиков».
При всей своей разностильности вахтенный журнал может дать неплохое представление о буднях станции, хотя полярники — народ сдержанный и довольно скупой в проявлении своих чувств. Несколькими строками дежурный отчитывался за сутки дрейфа, а иные сутки стоили недель. Но журнал — документ, летопись и посему создаёт необычайный простор для литературного вымысла. Представляю, как лет через пятьдесят попадут эти страницы в руки какого-нибудь инженера по холодной обработке человеческих душ: трагедия обратится в фарс, а весёлый случай — в драму. Впрочем, стоит ли заранее сетовать на легкомысленное отношение наших потомков к документам? Мы сами иной раз крохотный фактик раздуваем до размеров кита, а настоящего кита перерабатываем на мыло…
Ибо история всегда тенденциозна, иной она и быть не может. Человек, который уверен, что он объективен в оценке прошлого, — жертва самообмана. В своё время на меня большое впечатление произвёл философ, который считал, что вывод может быть точным только тогда, когда на него не воздействуют страсти. А разве можно бесстрастно вспоминать прошлое? Одни историки безудержно восхваляют и оправдывают захватнические войны Наполеона, другие — столь же энергично осуждают завоевателя, погубившего цвет французской нации; уже давным-давно осуждён историками Чингисхан, заливший кровью десятки стран, но нашлись «учёные», поднявшие на щит этого деспота. Такие «учёные» всегда готовы одних кумиров разбить, других забыть, а третьим помочь втиснуться в историю, расчистив им путь локтями, как в переполненном трамвае.