Уайклифф и охота на диких гусей

Берли Джон

– Хэлло, Уодди! – сказал Дэвид. – Принес на продажу что-то интересненькое, а?

Воскресенье. После двух недель промозглой, дождливой непогоды казалось совершенно справедливым, что весна наконец началась. Воздух был чист и свеж, и гладкая поверхность воды в устье реки слепила глаза солнечными бликами. Скоро супруги Уайклиффы, если позволит погода, перестанут принимать у себя друзей и займутся садом – своими обожаемыми камелиями, магнолиями, азалиями и рододендронами. Они будут перекусывать наскоро прямо на свежем воздухе, а потом трудиться вновь до позднего вечера и укладываться спать до смерти уставшими, но с приятным чувством выполненного долга и достигнутого согласия с природой.

Вблизи, с этой стороны реки, других домов

не было, так что они обладали свободой вести по-настоящему частную жизнь; частная жизнь – вот единственная твердая валюта в мире, на которую имеет смысл обменивать всякую другую. Двадцать соток заросшей кустами и деревьями земли способны дать человеку весь спектр ощущений – от чувства вины до мании собственного величия: а это уже зависит от того, сумеют ли Уайклиффы справиться с нашествием на их участок крыс-леммингов или предпочтут обойтись без насилия над живыми существами. Сам Уайклифф иногда испытывал угрызения совести из-за смерти маленьких зверьков, что являлось отголоском его социал-демократических убеждений, однако его жена Хелен была сделана из более прочного материала…

Половина восьмого утра. Они вставали всегда рано, даже по воскресеньям, Хелен не уставала трудиться по целым дням. Пощипывая свой поджаренный хлеб с мармеладом (низкокалорийный завтрак с черным кофе, как рекомендуют диетологи), она внимательно читала журнал по садоводству.

– Слушай, – сказал Уайклифф. – Я пройдусь вдоль берега, возьму газеты, что ли.

Поход за газетами был его обычным маршрутом по воскресеньям.

Да, все больше и больше становилось таких вещей, которые они делали по привычке, по традиции, и домашняя жизнь начинала застывать, с того самого момента, как выросли дети. Чарльзу Уайклиффу было сорок девять – возраст, как ни крути. Теперь остается только скатываться потихоньку вниз… Дети оперились и – почти в буквальном смысле – вылетели из гнезда. Сын Дэвид мотался по всему миру в качестве сотрудника одного полугосударственного агентства, которое передавало блага научного знания в страны «третьего мира» – Непал, Эквадор, Лесото, – и время от времени возвращался в Европу на совещания и конференции. Дочь Рут тоже не сидела на месте. Она следовала за своим шефом повсюду в его деловых командировках – по Европе и в США; дважды она побывала в Токио и один раз – в Персидском заливе. А ведь им – близнецам, сыну и дочери – было всего только по двадцать пять; в этом возрасте сам Уайклифф лишь впервые выехал за рубеж, пересек Ла-Манш, ощущая себя слегка в роли капитана Кука или Христофора Колумба и всерьез гадая, сможет ли он привыкнуть к правостороннему движению.

Так вот, теперь они с Хелен остались одни. Нет, им нравилось их положение, но возникали вопросы… Вопросы… К чему было это все? Куда надо стремиться дальше? И зачем мы делали все это?… Наверно, впервые стало ясно, что все это – не игра, не репетиция, а самая настоящая жизнь, причем ее завершающая часть. В известном смысле Уайклифф был удовлетворен в своих профессиональных амбициях – он взобрался по служебной лестнице настолько высоко, насколько хотел – даже выше того, как ему иногда казалось. Хотя административный офис и секретарша перед дверью его кабинета – это было не совсем то, чего он добивался.

Люди, которые знали его давно, считали, что он сделал хорошую карьеру. Сын фермера-арендатора из захолустного Хертфордшира, начинавший стажером-полицейским в девятнадцать лет, он превратился теперь в старшего суперинтенданта и начальника криминального отдела, отвечающего за два графства. И все-таки в нем ныла какая-то смутная тоска; в глубине души он ощущал, что его жизнь не сложилась. К чему ведет его повседневное существование? К чему? К хорошей пенсии, модной мебели в доме… К бездумной череде похожих друг на друга дней…

– Посмотри там в магазине, нет ли у них хорошего уксуса из белого вина, а то у меня весь кончился – сказала Хелен ему вдогонку.

Деревенька Сент-Джуллиот лежала

в миле от Уотч-Хауса, где жили Уайклиффы, поближе к городу. Уайклифф вышел через садовую калитку, пересек аллею и побрел по пляжу. В этом месте до противоположного берега устья реки было всего несколько сот метров, и через эту узкую горловину проходили все корабли – в оживленный порт и обратно.

Прошло примерно полчаса с момента наивысшей точки отлива. Сборщики устриц внимательно ворошили илистую прибрежную гальку, а чуть ниже по устью реки расселась стайка чаек с черными спинками, с неиссякающим оптимизмом ждущая ветра с моря, который пригонит рыбу.

Это близкое соседство с природой уже стало для Уайклиффа чем-то само собой разумеющимся, и ему приходилось время от времени напоминать себе, как это здорово – жить в таком прекрасном уголке и в то же время всего в каких-то двадцати минутах езды от места работы…

Теперь он шел вдоль верхней линии прилива, где спутанные узлы водорослей соседствовали с рваными пластиковыми пакетами и отдельными пятнами нефти. Да, загрязнение моря беспокоило его, только он старался не думать об этом, ведь он все равно ничего не мог с этим поделать. Ближе к деревне, где длинные языки частных садиков при коттеджах. Доходили до самого берега, располагались выстроенные в ряд лодки, которые оттащили на достаточное расстояние от линии прилива. В море болталось на волнах несколько прогулочных яхт, а ведь еще не сезон; через месяц яхт станет намного больше. А за Сент-Джуллиотом, выше по течению, раскинулся на холмах город – когда-то, во времена Второй мировой, он был разрушен бомбежками; теперь-то он давно уже восстановлен, окутан не гарью от взрывов, а промышленным смогом, и словно спрашивает с неясной тоской: «Что же дальше?»

За деревней начиналась набережная, которая в незапамятные времена использовалась как пристань для судов. В нескольких метрах от этой набережной на прибрежной гальке что-то поблескивало… Подойдя поближе, Уайклифф понял, что это револьвер… Наверное, табельное оружие офицера времен последней войны, тридцать восьмого калибра. Уайклифф осторожно поднял оружие и понюхал. Недавно из револьвера, похоже, стреляли. В барабане осталось несколько патронов, поставлен на предохранитель…

В последние годы Уайклифф часто страдал от того, что высокий пост не дает ему заниматься самыми ранними стадиями расследования. Приходится выходить на сцену лишь когда дело уже наполовину сделано. Но только не на этот раз. Сейчас Уайклифф отчетливо представил себе заголовки в завтрашних газетах: «Старший суперинтендант нашел пистолет на пляже».

С помощью нитки, выуженной из кармана, Уайклифф осторожно снял пистолет с предохранителя. Хотя оружие лежало ниже линии прилива, оно явно не успело побывать в воде. Так-так. Высокий прилив стоял в час ночи, и еще примерно через час вода дошла до того уровня, где лежал револьвер. Значит, оружие выбросили после двух часов ночи – а сейчас восемь утра…

Уайклифф относился к пистолетам очень серьезно, даже для полицейского. Его всегда мучила мысль, что человек может лишиться жизни только потому, что какой-нибудь кретин впадет в истерику, испугается или разозлится Ба-бах! И вас уже нет. «И вся королевская конница, и вся королевская рать не может Шалтая-Болтая собрать…»

Он огляделся кругом. На мелкой гальке пляжа ничего подозрительного не наблюдалось, но это немудрено – даже его собственных следов уже было не разобрать.

Уайклифф взобрался по гранитной лестнице на набережную – нижние ступеньки здесь осклизли от темно-зеленого мха, а выше – покрылись серовато-оранжевыми лохмотьями лишайников. Сюда с пляжа не было другого пути, не считая только террасы одного из коттеджей. Сквозь щели в булыжной набережной пробивалась трава, создавая причудливый зеленый орнамент на сером фоне. Со стороны набережной, повернутой к морю, торчали четыре сломанных чугунных столба – все, что осталось от примитивного крана для погрузки на корабли камня.