Убежище 3/9 (сборник)
Шрифт:
Он выходит в магазин, возвращается с продуктами, снова уходит.
Он возвращается под утро.
Кто-то скребется в дверь купе. Осторожно приоткрывает ее.
В тусклом свете, сочащемся из вагонного коридора, вырисовывается силуэт – невысокий, сутулый человечек в темной куртке, с накинутым капюшоном. В руках у него небольшой маломощный фонарик. Ну, вот и он, обещанный польский воришка.
Он тихо притворяет за собой дверь. Светит фонариком по сторонам. Наконец выхватывает из темноты мое
Молчим. Он меня видит, а я его – нет. Я говорю в темноту:
– Бери, что хочешь, мне наплевать.
Он хихикает, и это гнусавое хихиканье я узнаю.
Он говорит:
– Пардон, я просто ошибся купе. Все, что нам было нужно, мы у тебя давно уже взяли, Маша. Маша-растеряша…
Он выключает фонарик и выходит.
…Они взяли? Если бы! Я сама.
Я сама отдала.
Кое-что еще осталось на моей свалке. Одно. Самое главное. Самое грязное. Но сейчас я совершенно не могу об этом думать. Возможно, стоит все-таки что-нибудь съесть. Это придаст мне сил.
Шатаясь, я иду по вагону – и только тогда понимаю, как мне плохо. Приходится держаться за поручни – иначе я упаду. Мои ноги подгибаются, гадко трясутся, приклеиваются к полу, становятся все тяжелее и мягче. Еще немного – и они растекутся густым горячим желе по ковровой дорожке, которой выстлан вагон, утянут меня за собой, вниз, и я впитаюсь в жесткий коричневый ворс…
Я иду. У меня ноют мышцы, кости, суставы. У меня болит даже кожа, даже поверхность глазных яблок… С усилием втягиваю в себя слишком плотный, слишком тягучий, спрессованный воздух. Выдыхать его обратно еще сложнее. Он застревает где-то на полпути, цепляется за меня, царапает легкие. Напрягаясь всем телом, я все-таки выдавливаю его из себя – маленькими порциями, со свистом.
У меня кружится голова. Пульс стучит в ушах. Этот стук сливается со стуком колес, этот стук такой резкий и громкий… Он рвет мои барабанные перепонки изнутри и снаружи, он оглушает меня, разрушает меня…
Я добираюсь до купе проводницы и показываю пальцем на упаковку «Юбилейного».
Она протягивает мне печенье. Смотрит с подозрением.
– Пьяный, что ли? – спрашивает. – Чего шатаешься-то? Плохо тебе? Чайку, может?
Отрицательно мотаю головой и уползаю обратно к себе.
– Немец – а туда же, – слышу за спиной ее ворчливое бормотание.
Ну да, туда же… Туда же, где немец…
Ем свой последний в жизни ужин: откусываю кусочек печенья – оно кажется мне кисло-горьким, – давясь, проглатываю, запиваю остатками холодного чая.
Бесполезно. Нет сил, нет.
Кажется, я умру прямо сейчас.
Я ныряю в пустоту, холод и тьму. Погружаюсь в ничто.
Здесь невнятный треск, шипение и прерывистый стук – это пульсирует, устало всхлипывая, это все еще плещется во мне
Сквозь свой шум я вдруг слышу что-то еще… как будто случайно ловлю неизвестную радиоволну среди трескучих помех.
– Тебя тоже здесь бросили? – тоненьким голосом спрашивает девочка.
– Бросили… – грустно отзывается другой детский голос. Мальчишеский.
Я его знаю.
– Мне не нравится этот мир, – говорит девочка.
– Мне тоже, – говорит мальчик.
– Если бы кто-то мог сделать так, чтобы он исчез, я была бы совсем не против.
– Я могу.
– Ты можешь сделать так, чтобы исчез мир?
– Если ты хочешь…
XIII. Путешествие
…и скрежет зубовный… скрежет… Умерла?
Ан нет, пока нет… Серое, промозглое утро. Я все еще жива. Подвывая, поезд медленно тащится через мокрый бурый пустырь, заляпанный пятнами ржавого снега. Потом с визгливым стоном останавливается – словно гигантский раненый ящер, уставший волочить по железякам и деревяшкам свое длинное тяжелое брюхо.
В мутное от дождевых разводов окно я вижу останки других ящеров – десятки, сотни колес от разных поездов свалены на пустыре. Четыре бездомные собаки – совершенно одинаковые, грязно-белые с рыжими пятнами – лениво и бесцельно бродят среди этих колес, обнюхивают их, вяло помахивая нелепыми загогулинами-хвостами.
– Это уже Брест? – доносится чей-то голос из коридора.
– Брест, Брест… Здесь мы долго будем стоять, – отвечает кто-то.
– А скока?
– Да часа три, не меньше.
– Почему?
– Колеса будем менять…
– Блин… А вечером еще российская граница?
– Ну, граница-то да – станция Осиновка… Но там таможни не будет. У нас же с Белоруссией общее типа пространство…
Потом опять какой-то поляк, опять «пашпорту прошу», опять даю бордовую корочку, голубую бумажку, ему же это абсолютно не интересно, ему все равно, он почти не смотрит ни на меня, ни в мои документы, выходит из купе, шипит себе что-то под нос – надо думать, по-польски, но мне чудится:
– Скатертью дорожка!
И еще:
– Ад есть.
Мне это только чудится. Из-за высокой температуры.
Потом приходит белорус – и ему не все равно.
Надпись на моей голубой бумажке он не понимает. Мне приходится написать по-русски:
– Я глухонемой.
Я ему явно не нравлюсь. Мое молчание выводит его из себя. Он вытряхивает все мои – то есть Томасовы – вещи из оранжевого рюкзачка, перебирает худыми костлявыми пальцами, недовольно ощупывает швы одежды.