Убежище 3/9 (сборник)
Шрифт:
если кто-нибудь заберет его, пока тебя нет, – навсегда останешься такой…
– Н-нечего г-глотку драть, – с пьяной ленцой произнес кто-то.
Волк резко оборвал вой на высокой, отчаянной ноте и огляделся. На мосту чернела чья-то тень. В следующее мгновение обладатель тени громко рыгнул, потом довольно хихикнул и, покачиваясь, выступил из темноты на мост, в желтую полосу лунного света. Он оказался приземистым человекообразным существом
– Давно не виделись, М-маша-растеряша! Что, п-потеряла свой ножичек? – Существо было основательно поддатым; в руке его блестел нож – тот самый, который голая женщина воткнула в мост.
Волк втянул влажными дрожащими ноздрями густой запах перегара, сморщил нос и глухо зарычал:
– Маша-растеряша! Маша-растеряша! Хи-хи-хи-х… ой, м-мамочки, страшно-то как!
Волк перестал рычать и быстро, решительно прыгнул на человека с ножом, повалил его на спину и передними лапами прижал к мокрой холодной земле. Снова наморщил нос, готовясь вцепиться в поросшую синей щетиной шею.
– Но-но-но, Машенька, не шали! – Пьяный с неожиданной ловкостью крутанулся, высвободил руку с ножом и приставил острие к волчьему горлу. – Только дернись у меня, и я тебя, с-сука, прирежу. Второй раз сдохнешь. Как собака сдохнешь. То есть, прости, как волк…
Волк широко раскрыл пасть и тоскливо, с подскуливаньем, зевнул.
– Фу, Машенька, фу! – задрыгал ногами пьяница. – Отвали, я сказал! От тебя псиной несет!
Волк покосился на нож, потом с ненавистью посмотрел своими белесоватыми глазами в единственный глаз (второй был затянут бельмом) лежащего под ним человека и неохотно отполз в сторону.
– А ты, кажется, не рада встрече? – Одноглазый встал и принялся отряхивать свой замызганный балахон. – Линяешь, что ли, а, Маш?
Волк жалобно заскулил.
– Ну ладно, ладно, не плачь. Сейчас воткну его на место. Я же просто пошутил. Поиграть с тобой хотел. Ну, игривый я, что уж поделаешь…
Одноглазый не спеша взошел на мост, наклонился, прищурился.
– Откуда он торчал? Ты не видишь, а, Маш?
Поджав хвост, волк вскарабкался следом и ткнулся носом в крохотную выемку в доске.
– Ну да, ну да, в-вижу, – одноглазый пьяно пошатнулся и тут же метнул нож удивительно резким, точным движением: лезвие изящно вошло прямо в выемку, мелко задрожала рукоятка. – Ну все. Готово, собачка. Можешь кувыркаться. Ап!
– А ты меня не узнаешь, что ли? – спросил одноглазый, когда Маша поднялась на ноги.
– Узнаю, – ответила она, все еще тяжело и часто дыша. – Алекс. Дядя Леша.
– А вот и нет, вот и нет! Я не дядя Леша. И даже не дядя Леший. Никакой я здесь не дядя! – Дядя Леша громко захихикал и даже подпрыгнул пару раз от удовольствия. – Я не дядя! Я не дядя! Я вообще не человек. Здесь я – Лесной. Вот он я, полюбуйся,
Лесной плавным горделивым жестом указал на свою пропитую физиономию и рваные тряпки, а потом ернически раскланялся. Маша вдруг с изумлением заметила, что бельмо исчезло. Теперь на нее весело и зло смотрели два маленьких зеленоватых глаза-буравчика.
– Лесной так Лесной, – безразлично согласилась она. – Просто раньше вы называли себя иначе. И выглядели тоже немного по-другому.
– Ты про глаз, да?
Лесной состроил гримасу: прищурил один глаз и высунул язык; потом вернул лицу первоначальное выражение.
– Это у меня просто такой сценический имидж, – пояснил он самодовольно. – А Алекс и дядя Леша – мои сценические псевдонимы. Там.
– Там?
– Ну да, там. В Яви. Я ведь туда иногда вылезаю. Мы все иногда вылезаем. У-у-у! – Лесной вдруг дико замахал руками и сделал «страшные» глаза. – Никогда не знаешь, что из тебя может вылезти!
Маша сняла с себя вонючую, в бурых потеках засохшей крови волчью шкуру и присела на мост. Поежилась.
– Я устала, – грустно сказала она не Лесному даже, а просто так, в ночную темноту.
– Ну так все уже вот-вот кончится, – радостно откликнулся Лесной.
– Правда? – недоверчиво переспросила Маша.
– А зачем мне врать-то? – Лесной оскорбился и надул губы. – Когда я тебе врал? Конечно, правда. Вот сожгут тебя – и считай, все, отмучилась.
– Меня сожгут?
– Сожгут, сожгут, Машенька. А ты что, не рада? Ты же вроде хотела согреться?
– Хотела…
Лесной вдруг зажал себе нос рукой и тихо загундосил:
– О Иванове дни будет ночное плещевание, и костров зажигание, и бесчинный говор, и скверные бесовския песни, и ногами скакание и топтание, и хрептом вихляние, и богомерзкия дела, и отрокам осквернение, и девам растление…
Маша молчала. Лесной убрал руку от носа и разочарованно заглянул в ее равнодушное лицо. Потом вяло хихикнул и зашагал в Навь, пошатываясь и мурлыча себе под нос:
– Уж как я кочан ломить, а кочан в борозду валить… Хоть бороздушка узэнька – уляжемся! Хоть и ночушка малэнька – понабаемся!..
XVIII. Путешествие
Видимо, они сидели так уже очень давно. В этом доме. В этой комнате. За накрытым столом. Уставившись в телевизоры. То есть – действительнодавно. Не день и не два, и даже не неделю – судя по тому, что стало за это время с их едой.
Куски хлеба на блюде превратились в зеленоватые сухари. Перед каждым – тарелка с бурой вонючей массой, которая когда-то, по-видимому, была не то овощным рагу, не то картофельным пюре, – теперь и не разобрать. Обожравшиеся мухи и тараканы лениво слонялись по столу или рассеянно копошились в этом буром.