Убить перевертыша
Шрифт:
— У меня нет свободных кают.
Давить капитана именами общих знакомых Кондратьеву не хотелось, и он начал думать о том, чтобы отправить на «Неринге» лишь чемодан с архивом. Сам-то он как-нибудь из Германии выберется.
— Поговорите с кем-нибудь из команды, — предложил капитан. — Может, кто уступит койку, пока на вахте.
Вопрос был решен до удивления легко и просто: в наше время повальной приватизации за деньги могли уступить не то что койку, а и весь теплоход. Электрик судна, первый, к кому он обратился, не устоял перед возможностью приработка, и уже через полчаса Кондратьев, отдав свои документы
Койка была коротковата, и вытянуться во всю длину ему не удавалось: голова упиралась в переборку, пятки — в стенку шкафчика. Он лежал, согнув ноги в коленях, и прислушивался к звукам. Откуда-то доносились шаги, а то и частый перестук каблуков, слышались непонятные команды, что-то колотилось в машине, — вибрация ощущалась спиной сквозь матрац.
Проснулся Кондратьев от непонятного тревожного чувства. Койка под ним покачивалась, а это значило, что судно уже вышло в море. Он соскочил с койки, оделся, собираясь выйти на палубу. Уже подойдя к двери, вернулся, выдвинул рундук, достал черный чемодан. Вдруг очень захотелось посмотреть, что же собой представляет с таким трудом добытый архив.
Но запертый на два цифровых замка чемодан открыть было непросто. Подбирать цифры — провозиться до утра. Кондратьев покопался в ящике стола электрика, нашел отвертку и с ее помощью открыл чемодан. И увидел газеты. В чемодане были одни только газеты и вырезки из газет, подобранные по той же теме советско-номенклатурного предательства. Газетная информация тоже могла пригодиться, но это были все же не документы с фактами, датами, подписями. Стало обидно до слез: столько хлопот, столько стараний, даже риска, и все коту под хвост.
Он сел на койку, обессиленно уронил руки. Ну, почему так не везет?! Не ему, государству. Хотя раз государству, то и ему лично. Вспомнились цифры. В свое время он знал их множество. Но некоторые остались в памяти. Особенно эти, о кануне горбачевской перестройки: Советский Союз с его 5 процентами населения планеты имел почти половину мирового производства газа, почти четверть нефти и стали, до 17 процентов сложной бытовой техники, от 13 до 19 процентов хлопчатобумажных и шерстяных тканей, 21 процент сливочного масла, 12 процентов мяса, от трети до половины мирового сбора фруктов… А магазины пустовали, а снабжение повсюду буксовало. Почему?
Вот когда хранителям русской государственности надо было разоблачать и громить агентов "пятой колонны", разорявших экономику. Лес для строек в Вологде везли из Красноярска, а в Красноярск — из Вологды. Донецким углем отапливалась Сибирь, а сибирским — Украина. Гноилась почти треть собранного зерна, больше трети картофеля. Огромные деньги гробились на бессмысленные стройки, перекачивались в неперспективные отрасли, властвующая номенклатура сочиняла предательские инструкции, лишавшие человека стимулов к труду…
Вот когда надо было отслеживать врагов, чистить кадры.
Упущено!..
Впервые в своей жизни Кондратьеву захотелось плакать. Или напиться. Ни того, ни другого он не умел и потому сидел обессиленный, расслабленный.
Но вот он поднял глаза, увидел себя такого в зеркале, вставленном в дверцу шкафа, и разозлился.
— Не везет тому, кто опускает руки, — сказал вслух. — Архив существует. Значит, надо его искать.
Он захлопнул чемодан, встал. За иллюминатором была тьма, только вблизи, в свете судовых огней, просматривалось шевеление громадной массы. Беспокойный зверь — Балтийское море — гнал судороги волн на юг, к польскому берегу.
Начинать с начала! Такова, видать, русская судьба: вся история — срывы да подъемы. С чего начинаются эти подъемы — неведомо никому. Но ведь начинаются! На что уж успешен был мировой заговор в первой половине ХХ века. Унижали и уничтожали все русское, тоталитаризмом душили саму волю к сопротивлению. Но непредсказуемый, доверчивый, терпеливый народ каким-то необъяснимым образом переродил саму систему, заставил ее работать на себя. Поэтому, именно поэтому мировой «демократии» срочно потребовалась перестройка в России.
Но все вернется на круги своя. Какими бы словесами ни маскировались демагоги и предатели, их преступления не будут забыты.
Всему свое время. Время плакать и время смеяться. Время терпеть и время предъявлять счет. Придет день суда. И пеплом перевертышей и самозванцев люди набьют стволы пушек, повернутых на запад. Так было и так будет!..
Кондратьеву показалось, что его внезапно ударили по ногам. Тут же пришла другая мысль: шквал, большая волна, какие бывают на море. Падая, он ударился головой об угол выдвинутого рундука. Матрац, лежавший на верхней койке, сорвался вниз. И все, что было в каюте, слетело со своих мест. Послышался оглушительный скрежет, от которого заныли зубы.
Ему показалось, что он на какое-то время потерял сознание. Очнувшись, сбросил с себя матрац, с трудом утвердился на покосившейся палубе. Свет в каюте погас, светился только один плафон, тот самый, который мешал ему спать. Под ногами валялась масса каких-то предметов. Откуда-то доносились металлические удары, крики, непонятный шум.
Кондратьев бросился к двери, толкнул ее. Дверь не открылась, и это породило в нем незнакомую внутреннюю дрожь, похожую на панику. Тогда он отошел на шаг, подумал и затем, спокойно открыв дверь внутрь каюты, вышел в коридор. И тут же кто-то налетел на него, сбил с ног. Вскочив, он тоже побежал по косой, неудобной палубе. Не в момент догадался, что палуба здорово накренилась. Кто-то кричал на него, кто-то сильно толкнул в впину, снова едва не сбив с ног. Всем он сейчас мешал, лишний человек на судне.
Все же Кондратьев выбрался на верхнюю палубу. И ничего перед собой не увидел: в метре от двери, сразу за белой полосой перил, именуемых планширем, была тьма. В этой тьме просматривалось что-то еще более темное, уходящее.
— Сволочи! — кричал кто-то сверху, с мостика.
И кто-то объяснял, тоже в крик:
— Он без огней, я не видел! В борт форштевнем, мать его!..
Судно кренилось все больше, и Кондратьев уже полулежал на переборке, не зная что делать.
Кто-то толкнул его в бок. Это был электрик, уступивший ему свою койку.