Убить Троцкого
Шрифт:
Орехов! – встав из-за стола и выходя в приемную, приказал он сотруднику: – Отправишь ближайшим литерным на Москву – этого товарища с двумя сотрудниками и этого корреспондента! – Он указал на сидевшего в приемной немолодого человека в выцветшем френче и пенсне и, заметив протестующе-вопросительное движение этого Орехова, добавил: – Об отсутствии мест и слышать не хочу. Я на 20-й километр с первой бригадой – опять диверсия. – И, хлопнув дверью, вышел в коридор.
То ли срочный вызов, то ли молодость Михаила (он совсем не походил на матерого контрика), то ли отправление поезда, на который тот мог опоздать в случае проверки, то ли мандат, подписанный наркомвоенмором, то ли просто усталость, а может, и все это вместе взятое, помешали чекисту проверить вызвавшую вначале
Посадка на поезд, следующий до Москвы, была единственным слабым звеном в тщательно разработанном Михаилом плане – чекистам в Воронеже не составило бы особого труда проверить за короткий промежуток времени, прошедший с отправки под видом чекистов группы Михаила до взрыва в Царицыне, действительное наличие таких сотрудников в царицынской Чека. И хотя списки сотрудников и начальник были уничтожены, хотя погибло большое количество людей – обнаружить фальсификацию было вполне возможно. Достаточно зародиться малейшему подозрению – и началась бы проверка. Тем более что Муравьев в этот момент не имел права предъявлять огромные ценности, которые он должен был передать в комиссию по экспроприации. Это в Москве наличие драгоценностей сразу снимет все подозрения в среде заговорщиков-троцкистов. Да и сам взрыв по прошествии времени уже никто в Москве не станет сопоставлять с отправкой курьеров. К тому же Царицын в ближайшее время могли, скорее всего, взять войска Деникина – не зря же он (Михаил) приложил к этой операции свою руку. А потом в военной круговерти проследить – отправлял ли Свиридов курьеров или нет – уже не представится возможным. Это – в Москве, а здесь: от Царицына до Воронежа – рукой подать…
Эти мысли молнией промелькнули в голове у Михаила, и он вытер рукой взмокший от пережитого волнения лоб, пробормотав:
– Жарко…
Но Орехов, уже пригласив корреспондента, спросил у Муравьева:
– Где ваши сотрудники? Поезд отходит через полчаса. – И, не слушая ответа, двинулся к выходу.
Разместив своих протеже в купе одного из вагонов, Орехов, довольный тем, что быстро и без особых проволочек выполнил поручение начальника, попрощавшись, поспешил удалиться.
– Ну что ж, давайте знакомиться, – произнес их попутчик, разложив нехитрые пожитки. – Владимир Николаевич Горов, завотделом пропаганды и агитации газеты «Правда». Я с двумя коллегами отправился на южный фронт – для сбора материалов. Но война есть война. Большие потери в политсоставе – и моих товарищей оставили комиссарить в частях. Партийная дисциплина, знаете ли… А вот я, с собранными материалами, отправляюсь назад, – он похлопал по пухлому кожаному портфелю рукой.
Владимир Николаевич оказался интеллигентным, широко образованным человеком и прекрасным рассказчиком. Слушая его, друзья очень многое узнали о системе управления в Советском государстве, о многих неписаных законах, которыми руководствовались в советских организациях. Старый большевик с дореволюционным стажем, он был накоротке со многими членами правительства и, как газетчик, вхож в высшие сферы советского аппарата, в том числе – и ВЧК, знаком с Дзержинским, с покойным Урицким и, что особенно заинтересовало Михаила, – с Троцким.
Чувствуя за своей спиной огромные связи, Горов не стеснялся в портретных характеристиках руководителей самого высшего ранга. Как человек, которого обошли при раздаче портфелей (как-никак – член партии с 1905 года), характеризовал их довольно язвительно, что заставило Михаила оставить в своей памяти заметку о нем как о личности, которую можно будет в будущем вербануть, играя на его амбициях; но сейчас с ним нужно было вести себя очень осторожно.
Получилось, что сейчас проходила проверку на прочность их легенда. Газетчик Горов, не стесняясь, задавал различные вопросы, касающиеся их биографии; и Михаил с удовольствием вспомнил, как он отклонил предложение Лопатина – залегендировать их как выходцев из простых рабочих. Горов после первого же обмена фразами сказал, что от них за версту несет alma mater [18] ,
18
Alma mater (лат.) – мать кормящая; здесь жарг. название университета.
Так, в задушевной непринужденной беседе, стоившей больших нервов и железной выдержки собеседникам Горова, прошел, под стук колес, день. И, рассказав любопытному газетчику все про маму-папу и дядю-тетю, друзья с облегчением легли спать.
Проснулись они разом от резкой остановки, сопровождающейся взрывами, стрекотанием пулемета, беспорядочными выстрелами, диким посвистом и воем. Только начинало светать. Горов первым взглянул в запыленное окно и, вытирая пенсне, в страхе пробормотал:
– Банда!
Со всех сторон к поезду неслись тачанки, верховые, телеги. В вагоне уже поднялся дикий крик. Нападение банды не сулило, мягко говоря, ничего хорошего. Насилия, грабеж, убийства в этом случае были обычными явлениями. С военными же любых мастей, невзирая на цвета – белые или красные, а особенно с чекистами разговор был коротким – пуля.
Михаил, не слушая причитаний побелевшего от страха Горова, сразу начал отдавать приказания. Со стороны казалось, что это нападение для него не является неожиданностью и что действует он по заранее намеченному плану.
К счастью, их купе находилось ближе к середине вагона.
– Единственное спасение, – хриплым от волнения голосом произнес Михаил, – захватить грабителей живьем и под их прикрытием выйти из вагона. А там – как карта ляжет. Саша, – обратился он к Блюму, – ты – в соседнее купе. Гимнастерку сними, револьвер спрячь.
Сам он, уже скинув с себя всю верхнюю одежду, остался в нижнем белье.
– Все, пошли. Ты, Женя, принимай гостей.
И через мгновение они с Блюмом уже очутились в соседних купе, примыкавших к ним.
Пухленькие дамочки взвизгнули от ужаса, увидев ввалившегося к ним в купе Михаила в неглиже и с револьвером в руках, но тут же замолкли, когда Михаил прорычал:
– Молчать! Не то – передавлю как крыс!
А у неказистого мужчины средних лет, похожего в своем поношенном костюме на провинциального преподавателя гимназии, вдруг потемнели в паху потрепанные брюки, и предательски понесло мочой.
Михаил бросил взгляд в окно. Поезд окружили телеги. Верховые спешились и наставили винтовки на вагоны. Несмотря на свой дикий внешний вид – косматые папахи, вывороченные шерстью наружу тулупы, страшные небритые и бородатые хари, – чувствовалось, что банда подчиняется дисциплине и действует по уже давно отработанному сценарию. Поезд изогнулся дугой – здесь железнодорожное полотно делало крутой поворот, – что позволяло видеть соседние вагоны, в каждый из которых направлялись по четверо бандитов – по двое в отдельный тамбур.
Уже сквозь разбитые окна соседних вагонов начали выбрасывать баулы и чемоданы с барахлом; уже на насыпь сошли первые до смерти перепуганные пассажиры; уже раздались первые выстрелы и крики, – когда в их вагоне раздался пьяно-фиглярствующий голос:
– Вас приветствует народная армия Тамбовщины! Милости просим.
Послышался топот ног, звон разбитых стекол, бабий визг, детский плач; раздалась пара выстрелов, и понеслась площадная брань, перемешанная угрозами.
Прошло еще несколько томительных минут, дверь в купе с грохотом открылась, и в проеме показалась наглая рожа, которая тем не менее маленькими бегающими глазками подозрительно осмотрела купе. Обнаружив несколько дамочек, мужичка-штафирку с намокшими брюками, юношу, свесившего ноги в кальсонах со второй полки, и считая, что эти люди не несут опасности, обладатель рожи ввалился в купе и пропищал тонким, совершенно не подходящим к его громоздкой фигуре голосом: