Убить зверя
Шрифт:
Егерь вогнал ему пулю точно в лоб. Затем он перевел ствол карабина в сторону Кирилла Петровича, который уже целился в него неверной, дрожащей рукой, и с каким-то садистским наслаждением нажал на спусковой крючок еще раз…
После схватки, перевязав рану, Егор Павлович долго сидел на земле, обхватив голову руками. Рядом крутился и Грей, который все-таки попробовал на зуб крепость шеи Равиля; татарин так и остался лежать в нелепой позе – скукожившись, будто ему было холодно. С горестным томлением в сердце егерь думал о том, что вот и пришла пора прощаться со своим единственным в этом мире родным и любимым домом – тайгой.
Егор Павлович был уверен, что смерть Кирилла Петровича и его подручных вряд ли свяжут с именем
Перетащив тела в кабину вертолета, Егор Павлович отошел на безопасное расстояние и, почти не целясь, расстрелял остаток обоймы в бак с горючим. Металлическая стрекоза взорвалась и загорелась ярким пламенем. Теперь он был абсолютно уверен, что никакой следопыт не определит истинную причину гибели Кирилла Петровича и компании…
Вечер застал его на взгорье. Егор Павлович Велтистов смотрел на уже поблекший солнечный диск, выщербленный снизу вершинами дальнего хребта. Да, решение принято – он уезжает. Навсегда. Где-то там, на западе, в призрачном оранжевом мареве, старика ждал Город. Возможно, его последнее в этой жизни пристанище…
Глава 27. Гуга
Он не любил заходить на Подкову, хотя по долгу службы ему приходилось шляться и по более гнусным местам. Барахолка, она и есть барахолка. Невероятный сплав патологической жадности, человеческого горя, жизненной неустроенности и жажды наживы. Торговля с рук и лотков, детище убогой демократии, приносила доход, помогала свести концы с концами, и в то же время развращала, обнажая перед наивными "совками" с виду благоухающее дно общественной формации под названием капитализм. Глупые бабочки в человеческом обличье слетались к растущим на дне цветам, чтобы вкусить их нектар, насытиться и зажить красивой жизнью, назойливо и каждодневно преподносимой обывателям в виде аппетитных женских попок на фоне ласкового южного моря, белоснежных яхт и экзотических растений голубым экраном наркотика под названием "телевизор", но не зная правил игры, в итоге попадали не в фиалковые кущи, а в вязкую субстанцию тропического цветка-людоеда. Некоторым удавалось вырваться из его цепких объятий, а коекто, вместе с надеждами на безоблачное будущее, терял честь, совесть и свою душу – нередко в прямом смысле.
Клевахин искал Гугу. Этот нищий здорово заинтересовал майора, после того, как он в конце концов разыскал его досье… в райвоенкомате! Настоящее имя Гуги было Родион Матвеевич Волков. И в свое время несчастный попрошайка служил в Афгане старшиной автороты. Служил на совесть – список боевых наград Гуги впечатлял. Однако, как узнал Клевахин в райсобесе, Волков никакими льготами, предназначенными для воинов-афганцев, не пользовался; и мало того – он даже пенсию по инвалидности не хотел получать.
Впрочем, этот факт у майора вызывал сильные сомнения. Скорее всего, полубезумный нищий просто был не в состоянии собрать кучу разнообразных бумажек, которые требовали совсем зажравшиеся чиновники пенсионного фонда с намертво приклеенными к стульям и креслам задницами. Для них подняться и помочь убогому и беспомощному человеку документально оформить причитающееся по закону пособие было равносильно восхождению на Эверест, куда нормальный человек в здравом уме не попрется ни под каким видом.
Нашел Клевахин и квартиру, где когда-то проживал Гуга. Там теперь обитали другие люди, которые о бывшем хозяине своего жилища не имели ни малейшего понятия. Или – что было более достоверно – успешно постарались его забыть. И было из-за чего.
Вернувшись
Вскоре ему, как воину-интернационалисту, выделили и двухкомнатную квартиру, куда он въехал с молодой женой и годовалым сыном. Жили они дружно, весело и отличались особым бескорыстием – может, потому, что и Родион, и его жена были детдомовскими. Казалось, что никакие житейские бури не смогут разрушить их счастливое гнездышко, любовно свитое и тщательно охраняемое.
Но коварная судьба имела на этот счет свое мнение. Она явилась семье Волковых в образе мафиозной разборки – среди бела дня, в парке, где жена Родиона прогуливала малыша. Шальная пуля угодила трехлетнему пацану точно в сердце. Не помнящая себя от горя жена бывшего воина-афганца бросилась к вооруженным "быкам" и едва не выцарапала одному из них глаза. Ее убили походя, одним ударом ножа – чтобы под ногами не путалась. И чтобы не "настучала" кому следует.
С той поры Волкова будто подменили. Он не стал пить, как многие в подобных ситуациях, а просто замкнулся в себе. Наверное, все-таки в его мозгах произошел какой-то сдвиг, потому что Родион бросил хорошо оплачиваемую работу и стал перебиваться случайными, чаще всего мизерными, заработками. Он мог неделями сидеть в квартире, а когда наконец выходил на свет ясный, то люди просто пугались его вида.
Так прошло три года. А затем случилось то, что называется "демократической" справедливостью. Волков конечно же не был в состоянии со своих копеек вносить квартплату, растущую не по дням, а по часам. И "кристально-честный" начальник ЖЭУ, депутат горсовета от компартии, который старый партбилет держал в красном углу личного трехэтажного дома – как икону, быстренько сварганил необходимые бумаги, отнес их в суд, где, не мудрствуя лукаво, вынесли соответствующее решение. Правда, в иске Родион предстал перед ликом закона как горький пьяница и вообще нехороший человек. Но то были частности. Итогом судебного разбирательства стало лишение Волкова прав на квартиру (между прочим, расположенную в самом центре города), на которую спустя неделю исполком выдал ордер личному водителю мэра.
После выселения Родион исчез из города года на два. А затем возвратился уже в образе юродивого Гуги. Где он бы все это время, чем занимался – никто не знал. Но самое странное заключалось в том, что Гуга опять стал улыбчивым, контактным человеком, а главное – начал говорить на тарабарском языке, безбожно картавя и заикаясь. Впрочем, что с него возьмешь – больной на голову, он и есть больной на голову. Так решили все, кто его знал прежде, и на том успокоились. Эти сведения выложили Клевахину бывшие соседи Гуги, люди в общем сердобольные и порядочные. Но чем они могли ему помочь, забитые и запуганные новой властью, которая покоилась на плечах мордоворотов в погонах и без, вскормленных из одной титьки?
В каком районе города сейчас обитал Волков-Гуга, им было неведомо. Майору лишь подсказали, где его "рабочее" место…
Подкова напомнила Клевахину разворошенный муравейник. И покупатели, и продавцы, и вообще праздношатающиеся суетились, бестолково шныряли туда-сюда, тащили в руках или везли на тележках туго набитые сумки, о чем-то спорили, торговались до хрипоты, а иногда и хватались за грудки. Лишь одни контингент барахольного сообщества выглядел солидным и никуда не торопящимся: коротко стриженный "быки" деловито и не спеша обходили свои "кормушки", собирая ежедневную дань и зорко отслеживая чужих, иногда имеющих наглость забираться на их территорию. "Чужими" они считали таких же мордоворотов, только из конкурирующих банд; менты и налоговики были для них своими в доску, потому что стояли "на довольствии" и отрабатывали положенное им содержание с не меньшим рвением, чем их "кормильцы".