Убийца Сталина и другие истории Георгия Серова
Шрифт:
Полагаю, что следствию все обстоятельства моей жизни и родственные связи известны, в связи с чем отражаю лишь существенные вехи моей биографии.
На вопрос должностного лица НКВД о том, где в настоящее время находятся мои родные, ничего не могу сообщить. Я отправил их заблаговременно из Москвы, поскольку мне хорошо известно, каким образом поступают с семьями «врагов народа», «террористов» и тому подобных.
На повторный вопрос уполномоченного, сопровождаемого (вымарано), сообщаю, что даже если бы я и знал, где находится моя семья, я ничего не сообщил бы. Угрозы убийством и избиения ни к чему не приведут,
Я – человек с мертвой душой. Моя душа мертва еще с осени 1932 г. – со дня, когда умерли мои родители. Отца и мать, когда они попытались воспрепятствовать хлебозаготовкам отвели за ближайший сарай и, поставив к стенке, расстреляли сотрудники ОГПУ, направленные в с. Крутоярово, где проживали родители, для принудительного изъятия у крестьян остатков зерна по схронам.
Я корю себя до сих пор, что не спас их, не настоял еще в 1931 г., когда гостил в отпуске у них, на их скорейшем переезде из села, где они прожили всю свою жизнь, в город. В любой город, не имело значения, главное – подальше от села.
С того самого времени, с осени 32 года, моя уверенность в том, что Советское государство двигается в правильном направлении под руководством «Великого кормчего», значительно пошатнулась. Я все время спрашивал, за что я – лично я боролся? – За то, чтобы молокосос-ОГПУшник, отбирая последнее, пристрелил, как бешенных собак, людей, давших мне жизнь?
Мне было не понаслышке известно, что творится в деревне: коллективизация, раскулачивание – ликвидация кулачества как класса, одним из результатов чего были гигантские потери урожая в 1931-32 гг., что и привело впоследствии к голоду. Но теперь я на своей шкуре почувствовал, что творит власть. Власть, по сути своей являющаяся вредительской, сконцентрировалась в руках одного человека, который не желает признавать своих ошибок, мстителен, фактически дорвался до власти, не имея к ней ни малейшей способности.
Я всегда со скепсисом относился к высказыванию «Революцию задумывают романтики, реализуют фанатики, а пользуются её плодами отпетые негодяи», однако лично имел возможность убедиться в её верности. Я склонен полагать, что Маркса можно отнести к наивным романтикам с его кабинетными представлениями о революции, я также согласен и с тем, что мы, революционеры, – фанатики. Но я теперь понимаю, что пользуется полученной в результате революции власти отпетый негодяй – Сосо Джугашвили, который, пойди он по стопам отца и стань сапожником, смог бы показывать особенности своего характера клиентам, а не огромному народу.
Тогда, осенью 1932 г. во мне вдруг всколыхнулось смутное чувство. Что, если избавить страну от тирании одного человека? – Ведь все окончательные решения принадлежали именно ему.
Именно он, из всех лиц, стоявших у истоков большевистской революции, больше всех любил работать с бумагами: распоряжениями, директивами, приказами и тому подобными. Именно он правил лично проект постановления «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству», ведя крестьянство к катастрофе. Именно он надиктовал постановление «О порядке ведения дел о террористических актах против работников Советской власти» после убийства Кирова, открывая путь к репрессии.
Последней каплей в чаше моего терпения были репрессии военных,
От всех этих событий кругом шла голова, я поверил поначалу, что в стране действительно существовал некий заговор военных с целью свержения действующей власти.
Но когда в январе 1938 г. по доносу арестовали первого заместителя наркома обороны Егорова …
Вся вина его заключалась в том, что он, будучи в подпитии, имел неосторожность жаловаться на незаслуженное восхваление Сталина и Ворошилова в качестве победителей Гражданской войны.
После этих событий во мне окончательно созрела решимость совершить убийство Сталина при малейшей возможности к тому. Я должен был действовать – остановить, хоть и ценой своей жизни, ручьи и потоки крови, перераставшие в полноводные ее реки.
Естественно, я никого не посвящал в свои планы, даже самых близких мне людей, решил действовать в одиночку. В наше время, когда даже косой взгляд на портрет вождя может иметь фатальный исход, делиться с другими своим недовольством, а уж тем более, вслух желать ему смерти – чистой воды безумие.
Я понимал – совершить убийство Сталина в одиночку, с учетом того, что Сталин чуть ли не в нужник ходит в сопровождении охраны, практически невозможно.
Мне был прекрасно известен случай с Огаревым, который совершенно бестолково использовал представившийся ему шанс убить Сталина – 16 ноября 1931 г. он столкнулся со Сталиным на улице, но не смог даже выстрелить из револьвера.
Я долго размышлял – что, если бы у Огарева получилось тогда воспользоваться случаем и уничтожить тирана? Может быть, и не было бы тогда Голодомора, может быть и мои родители были бы живы. Не хотелось мне верить, что Каганович с Молотовым, да и кто бы то ни было иной, сравнятся по кровожадности с Кобой.
Рассуждая об Огареве и других, ему подобных, неудавшихся убийцах, я начал понимать, что бог, в которого так верили несчастные мои родители, где-то там, далеко, и существует только в нашем представлении, является чистой воды абстракцией. А дьявол, который хранит Сталина от смерти, более чем реален – он здесь, между нами, ходит неслышно и смеется нам в лицо.
Повторюсь, я никого не привлекал к исполнению своего замысла. Я просто ждал удобного момента, когда мне представилась бы возможность оказаться лицом к лицу со Сталиным.
Да, я осознавал, что план мой предполагал слишком много условий и мог сорваться из-за любой случайности: меня могли не пригласить на торжество с участием Сталина, при несанкционированном приближении к нему, путь к телу могли преградить головорезы из его охраны, возглавляемой Власиком.
Я винил себя за то, что окончательное осознание необходимости уничтожения «Великого вождя» пришло ко мне после очередного большого кремлевского приема для избранных участников первомайского парада в 1937 г., на котором я присутствовал. Я боялся, что упустил свой шанс.