Убийцы персиков: Сейсмографический роман
Шрифт:
А. поднимает ружье.
Он стреляет.
Кошка замертво падает с чурбана.
А. и О. убегают.
Анна подбирает мертвую кошку и уносит в комнату.
Всем, кто знает Анну, нетрудно догадаться, что она там даст волю слезам.
В тот день А. и О. обошли жилища всех слуг и работников замка и перестреляли всех кошек, попавшихся им на глаза.
А. делал это недрогнувшей рукой.
О золотом фазане
Ирма, дочь Макса Кошкодера, сидит в обветшалом театре герцогини. Театр уже не был театром.
Длинное приземистое строение, приплюснутое коробкой кровли зрительного зала, не имело никакого сходства с театром.
Оно
Театр, переставший быть театром, стоял на холме, с которого на том берегу пруда был виден замок.
Теперь в этих стенах живет Макс Кошкодер со своей женой Митцель и дочерью Ирмой.
Говорят, в свое время герцогиня приказывала посыпать склон солью и сахаром, и даже летом можно было прокатиться на санях до прудов у подножия холма. Была будто бы и другая забава — кататься по замковому пруду на черной богато убранной ладье, которую выписали из Венеции, а главное — гребцами были шестеро господ в высоких цилиндрах.
А посередке сидела герцогиня и время от времени склонялась за борт и, погрузив в воду голову в водолазном доспехе, смотрела, как все выглядит в подводном мире. Шестеро мужчин при этом вставали и, покачивая веслами, как балансирами, удерживали лодку в устойчивом положении.
Там, внизу, все как и наверху, только вместо воздуха, которым мы дышим, внизу вода, наверху все погружено в стихию и внизу тоже, — так говорила герцогиня шестерым гребцам всякий раз, когда вновь занимала свое место на мягком голубом сиденье с вышитыми лилиями.
Ирма сидит на скамейке. Она говорит, что у нее из ноги исходит свист.
Она вытянула руки, на обращенных кверху ладонях лежат две повязки, придавленные большими пальцами.
— У меня свист из ноги.
Мамаша Митцель с огромными, как два солнца, глазами сидит рядом. Она держит метлу, уперев ее в пол и зажав черенок бедрами.
Между стволами конских каштанов протянута веревка, на ней висят кошачьи шкурки. Каштаны уже отцвели, белые лепестки сохнут на земле. Макс Кошкодер сидит на каменной ступени у входа в театр. Он поет песню про дребедень и богемский нюхательный табак.
Почему же у королевского фазана кровь-то красная? — задается вопросом Макс Кошкодер.
По завершении фазаньей охоты королевский фазан лежал на заметном удалении от прочей добычи.
Перед охотой господа встали рядком под балконом замка. На них были длинные зеленые плащи и шляпы с пестрыми перьями. Чуть в стороне держались заряжающие егеря. Возле виллы, где жила Винки, нетерпеливо расхаживали егеря и гости не господского круга. Макс Кошкодер сновал между группой господ и толпой других участников охоты. О. стоял рядом со своим отцом и смотрел на возвышающуюся небольшим уступом площадку перед замком.
Загонщики ковыряли снег своими палками, все были без перчаток. Со стороны западных ворот на подъеме дороги, ведущей к замку, показалась карета. Егеря и гости сняли шляпы.
Макс затрубил в рог.
Возвещена охота на фазана, зайца и лисицу.
Господа отправились на охоту своим путем — по выровненным летом, а теперь расчищенным от снега дорожкам.
Егеря, гости и загонщики пошли своим маршрутом — по липовой аллее и далее — в поля, примыкавшие к парку.
По дичи можно было стрелять, только если промахивался кто-нибудь из господ. А фазанов, улетавших в парк, не разрешалось подбивать даже в таких случаях.
У края ремиза стояли Фауланд и Елена Шаумбергер, они были наблюдателями.
Королевский фазан окропил снег красными брызгами.
Унося трофеи, Макс захватил и фазана.
Фазанов хранят в леднике возле пруда, что перед
Королевского же Макс отнес в замок.
Затем он пошел домой. Начался дождь.
Шляпа из заячьей шерсти намокла, и по лицу Макса бежали голубоватые струйки. Потянуло теплым ветром. С ветвей падали комья снега. Воздух густел.
— Подбили королевского фазана? — спросила мамаша Митцель, когда Макс вошел в кухню.
— У меня свист из ноги.
— Дон, дон! — кричит Макс Кошкодер, подражая возгласам графа. Ведьма, охотничья собака, дрожа всем телом, усаживается перед Ирмой и Митцель. Они заводят разговор про трактир «У солнца».
— Старуха Липп лежит в своей кровати, она не встает уже четвертый год.
— Старуха давит клопа в деревенской гостинице «У солнца» и все никак не помрет, — говорят люди.
Старуха Липп раздает зло, стало быть, она злоумышленица. Она видит, как исчезают ее луга и пашни. Она хочет, чтобы эти луга и пашни были всего лишь тем, что она с ними связывает. Когда она была вовсе неимущей, ее снедало желание иметь много и все унести с собой. Раньше ей приходилось работать ради денег, потом ей достались луга и пашни, умножавшие ее деньги. И, видя все это и оставаясь бездетной, она посадила лавровое дерево. Она бродила по своим владениям, но это не было сентиментальной прогулкой. Она гоняла чужую птицу, и ее сердце радовала стрельба Макса Кошкодера, сына ее сестры, истреблявшего кошек на лугах и пашнях. Покуда вся ее земля умещалась на заднем дворе, она поливала почву кровью, как только выпадала такая возможность. Она не отказывала себе в удовольствии собственноручно резать кур и выжимать кровь из обезглавленной птицы. День за днем она поила кровью каждый новый клочок земли, двигаясь вдоль кегельбана к забору, вдоль забора — к яблоням, и, повернув назад у сараев, осваивала участок, прилегающий к черному ходу. Когда взятые за горло молодые петушки начинали громко хрипеть, она врастяжку произносила свое неизменное «Так».
Этой кровью она, как ей казалось, добивалась прироста своих владений. И то, чем она владела, означало добро, за пределами же начиналось зло.
Старуха Липп ругалась на чем свет стоит. Она видела черта, усевшегося на лавре, и это был тот черт, которого она желала. Ее косички, которые она в прежние времена собирала в пучок, в беспорядке свисали, когда она садилась в своей кровати и кричала. Еду, которую ей приносила Митцель, она разбрасывала по комнате. Чем лучше и дороже была доставляемая снедь, тем яростнее она ее отпихивала. Иногда для вида отламывала кусочек, но как только оставалась одна, смешивала все съестное с грязью.
Когда-то через кухонное окно ей довелось наблюдать, как пьяные парни взяли в оборот юнца, который еще не купил права сидеть в трактире «У солнца», и она просияла от радости, когда они по очереди надавали ему пинков под зад. Тогда старуха поставила каждому пива за счет заведения, а за прочее должен был платить побежденный, который был отныне наравне со всеми.
Ее было слышно даже внизу, на улице, когда она вопила о том, что обречена на голодную смерть. Для пропитания ей дают якобы только ее вещи, и потому ее владения скудеют. Ее убивают собственным имуществом. А тому, что остается, несдобровать. Она будет гробить все это, покуда жива. Ее голод может притянуть в кровать всю ее собственность кус за кусом, и тогда она отвержением, порчей и грязью уравняет собственность со смертью, а ее она уже заждалась. Она заставляла приносить ей собственное имущество в виде посуды, которую разбивала, в виде сливок, которые превращала в кислую мразь, в виде мяса, пихаемого ею под одеяло, торта, размазываемого по зеркалу, рыбы, которую она выплевывала, масла, таявшего у нее на животе, шампанского, в котором она купала косичку.