Убийцы Российской Империи. Тайные пружины революции 1917
Шрифт:
А вот по Перми… Беру книгу Соколова «Убийство царской семьи» и на странице 331 читаю: «Большевичка Вера Карнаухова…» Но 2 июля 1919 года Соколов самолично допрашивал в качестве свидетельницы эту «большевичку», которая о своем «товарище» отзывалась так: «После этого, я не помню числа и месяца, пришел как-то в Комитет входивший в состав чрезвычайной следственной комиссии большевиков Мясников, человек кровожадный, озлобленный, вряд ли нормальный» (вот они какие, эти самые большевики, по представлению самой «большевички»!). Мясников, по словам Карнауховой, с кем-то разговаривал, и она сумела уловить всего одну фразу (но какую — равноценную фразе-добыче подпоручика Тимрота; одинаковый уж и впрямь следовательский почерк у Соколова с Александровым): «Дали бы мне Николая, я бы с ним расправился, как и с Михаилом». После этого мещанку Веру Карнаухову осенило (точь-в-точь как лейб-гвардейца Тимрота от откровений германского посла), и она пришла к выводу, что «Михаила Александровича они тоже убили». При этом она сделала уточнение, что в то время «еще ничего не было известно про убийство Государя». Ну а мне необходимо сделать уточнение о партийности Карнауховой: ее Соколов зачислил в большевички
А вот какие большевики были в Алапаевске… Братья Абрамовы. Старший — Иван, младший — Григорий. Первый — председатель фабрично-заводского комитета, второй — председатель Алапаевского совета. По свидетельству старшего брата, он никогда большевиком не был, а вот младший — был большевиком, поэтому между ними не было не только дружбы, но и приятельских отношений. Иван на допросе показал, что он по убеждениям — «толстовец», хотя в Совет прошел от партии большевиков, «членские взносы в которую вносил с февраля месяца 1917 года». Правда, большевистским требованиям, которые считал вредными, не всегда подчинялся. Так было, к примеру, дня за четыре до занятия Алапаевска войсками Временного Сибирского правительства. Военный штаб советских частей призвал местный Совет во главе с Григорием Абрамовым оказать содействие в вопросах снабжения и обеспечения средствами передвижения. Кроме того, потребовали сдать общественные деньги, чтобы они не достались противнику. Абрамов и его сообщники, представлявшие в основном партию эсеров, кассу не сдали, а также, по словам Абрамова, «не подчинились требованию военного штаба относительно реквизиций и прочего насилия». А проще — сбежали, прихватив с собой изрядную сумму денег, ранее оприходованную в Алапаевском совете, в размере 1 357 000 рублей, за что были заочно приговорены властью, которую доныне представляли, а затем продавали, к расстрелу. Абрамов надеялся, сдавая «народные деньги» (по его же определению) колчаковцам, что общественная касса послужит выкупом за жизнь, а также залогом добрых отношений с новыми властями. Но не помогли ни деньги, ни выдача партийных явок, ни угодническое признание, что «Советы сидели и имели власть исключительно благодаря штыкам». Хотя в справке о судьбе алапаевских деятелей против его фамилии стоит пометка — «умер», думается, что это такая же ложь, как и утверждение Соколова, что Медведев «скончался от сыпного типа». Подобная участь постигла и другого «большевистского комиссара» — Соловьева. Если снова ориентироваться на показания Соковича, что юстиция являлась сферой деятельности эсеров, а Соловьев являлся «наркомом Алапаевской районной юстиции», то его признание в том, что он «официально записался в эту партию (с.-д. большевиков) во время выборов в Учредительное собрание» приобретает довольно определенный смысл.
Учредительное собрание — это «любимое дитя» эсеров и меньшевиков, и их патологическая озлобленность против большевизма укрепилась именно после исчезновения этого «неразумного дитяти». Хотя ничто не помешало тем же эсерам прислуживать Колчаку, который самой большой и единственной заслугой большевиков считал именно упразднение ими Учредительного собрания. Даже раздел эсеров на правых и левых (действовавших в контакте с большевиками) — скорее всего хитрый тактический маневр с целью иметь своих людей и там и там, а в нужный момент объединиться для решительного удара в борьбе за власть. И что б ни говорили, никто, кроме большевиков, не стремился ко всевозможным компромиссам, не шел на самые различные уступки ради мирного развития революции и послеоктябрьского жизнеустройства. Более того, беда большевиков в том, что они зачастую излишне доверяли согласительным договорам, например, с эсерами, подменяя компромиссы — откровенным слиянием. Вот и получилось, что энергичная, нахрапистая, практичная или даже меркантильная, жестокая эсеровская публика, заручившись большевистскими мандатами, а позже и членскими билетами, заполонила советские органы, хозяйственные учреждения, партийный аппарат, не столько растворившись среди большевиков, сколько растворив их в себе; придавая им эсеровскую окраску, силу и идейность, делала свое разрушительное и провокационное дело.
Такие, как Соловьев, видели в партийной принадлежности возможность показать себя и взять как можно больше себе. Партийность для них — бумажка, печать на которой может тискаться теми, кто обладает властью. И если вам тычут в глаза примерами со ссылкой на конкретных людей большевистской жестокости, жадности, непоследовательности — не верьте. Вам говорят о перерожденцах, которые ни в душе, ни в жизни никогда большевиками не были и ничего общего с большевизмом не имеют. Для них важно звучно шлепнуть партийным билетом о трибуну да так, чтобы эхо пошло по городам и весям, чтобы все знали, что обладатель этого билета сегодня с пеной у рта защищает авторитетную партию, которая гарант его собственного авторитета и благополучия, а завтра — бесчестит ее, поскольку сама партия нуждается в защите и гарантом уже служить не может.
Тот же Соловьев. При царе он занимался сельским хозяйством, имея 56 десятин пахотных и сенокосных угодий. Но у соседа, возможно, было еще больше, или тот чем-то не угодил Ефиму Соловьеву. Как бы там ни было, но у соседа случился поджог, в котором заподозрили Соловьева. Дело дошло до суда, который оправдал подозреваемого. При Временном правительстве он, видимо, решил, что выгоднее и безопаснее привлекать к ответственности других, и сумел занять должность начальника милиции Верхотурского уезда «с пребыванием в г. Алапаевске». Пришла Советская власть — он становится народным комиссаром юстиции г. Алапаевска. Колчаковская контрразведка задержала его на станции Бийск Алтайской железной дороги с паспортом на имя Михаила Пономарева. При обыске у него обнаружили еще один паспортный бланк, деньги в сумме 7992 рубля с копейками, «документ» на
Но заигрывание с новой властью и его не спасло, о чем постарался небезызвестный полковник Смолин.
Колчаковская контрразведка расправилась с Абрамовым, Соловьевым и другими алапаевскими деятелями по единственной причине — они наотрез отказывались сознаваться в причастности к убийству князей, а поэтому являлись невольными опасными свидетелями провокации в отношении «кровожадных большевиков». Исчезновение же этих свидетелей позволяло объявить их большевиками и исполнителями злой воли Советской власти в расправе над «алапаевскими узниками».
Чтобы опозорить большевизм, кого только, повторюсь, не объявляли большевиками. И что только большевикам не приписывали. Вот Бурцев настойчиво создавал списки «сонма ленинско-немецких агентов», отличившихся затем в «уничтожении царской семьи», — Сафарова и Войкова. Последнего в настоящих списках не оказалось. Ну а Сафаров, по словам Бурцева, — «видный член партии большевиков», настолько «последовательно проводил в жизнь большевистскую линию», что неоднократно исключался из партии, каждый раз восстанавливаясь в ней. Видимо, для него это было равносильно смене партийных псевдонимов, которых он имел около десяти.
Бурцев в беседе с Соколовым нарисовал «типичный отвратительный образ большевика» Голощекина, которого «кровь не остановит», который по натуре — «палач жестокий с некоторыми чертами дегенерации».
Не знаю, как по отношению к другим, но к себе самому Голощекин относился действительно жестоко и безжалостно. Правда, к этому его вынуждали в бериевских застенках. Берия, в юности прислуживавший азербайджанским мусаватистам и грузинским меньшевикам, вылавливавший по их заданиям большевистских подпольщиков, а потом, как и подобает любому перерожденцу, расправлявшийся, заручившись большевистским, чекистским, позже — и наркомовским мандатом, со своими бывшими хозяевами, был очень заинтересован в даче показаний Голощекиным. Разумеется, тех, которые были выгодны Берии. Через Голощекина имелся выход на Ежова, которого Берия сместил с поста наркома внутренних дел, а теперь должен был доказать это смещение вескими уликами. Голощекин с Ежовым были знакомы по Алма-Ате. Берия же, кроме вредительской и шпионской работы, решил «закрепить» это их знакомство и унизительной связью — педерастией. Ну точь-в-точь как департамент полиции его величества императора Николая II держал на всякий случай эту улику против князя Мещерского и его «воспитанника» Манасевича-Мануйлова. Ежов оказался слабым человеком и во всем «сознался». Голощекин все обвинения против него, в том числе и арестованного Сафарова, отвергал. Даже те, в которых действительно был виноват, — в нарушении партийной дисциплины, в двурушничестве при решении важных вопросов (о Брестском мире, об использовании военных специалистов и др.), в приписывании партийного стажа, в амбициозности. Но эти «грехи» легко доказывались документами. Да и разве можно было за них наказывать судебным преследованием, а тем более смертью?.. Человек мог колебаться, ошибаться и даже… не подчиняться тем или иным партийным требованиям. Тут слово было не за судом, не за приговором одного мстительного самодура, а за партийным разбирательством и решением.
Меня удивило, что в надзорном производстве по делу Голощекина не нашлось упоминания о его «великой заслуге» перед Советской властью, как теперь представляют иные публицисты, обвиняющие большевиков, трагедию царской семьи. А ведь и Бурцев, и Соколов, а теперь, повторяя их, и Радзинский сделали этого человека — Голощекина — наравне с Юровским царским палачом. Но если бы все так гордились участием в расстреле екатеринбургских узников, то сделал бы это и Голощекин — личность довольно-таки амбициозная. Тем более что ему приходилось защищаться на допросах, отстаивать не только право на оправдание, но и на жизнь. Он, несомненно, напомнил бы об этой «услуге» Советской власти. А если не напомнил, то понимал, что гордиться здесь особенно нечем, или же подобной заслуги на его счету не было.
Бурцев связал Голощекина со Свердловым, а значит, сделал намек на связь Екатеринбурга с Москвой, заметив, что «между собой они в близких отношениях и на „ты“». Соколов более конкретизировал этот намек. Ну а Радзинский, продублировав доказательства последнего, развил эту версию с помощью новых домыслов.
В своей огоньковской публикации Радзинский приводит текст телеграммы, якобы отправленной из Екатеринбурга в Москву через Петроград (!) за подписью Голощекина и Сафарова. В ней говорится, что «условленного с Филипповым суда, не терпящего отлагательства из-за военной обстановки», авторы депеши ждать не могут. Радзинского, подобно подпоручику Тимроту и мещанке Карнауховой, эти строки настолько осеняют, что ему становится тоже сразу все ясно — речь идет о расстреле царской семьи. Филиппова он сразу же соединяет с Голощекиным, поскольку тот носит имя Филипп, а значит, это его «партийная кличка». [215] Радзинского даже не смущает то обстоятельство, что, подписав телеграмму своей настоящей фамилией, Голощекин навряд ли стал бы говорить о себе в третьем лице, поскольку таким образом он договаривался о суде с самим собой. Кроме того — Филиппов — это ведь не одно и то же, что Филипп. Если «кличка» Филипп, то зачем писать ее Филиппов. Да и главное в том, что по партийной литературе Голощекин проходит только с единственным псевдонимом — Фрам.
215
Огонек. № 38. 1990. С. 29; Радзинский называет Голощекина то Исай, то Филипп; правильно — Филипп Исаевич.