Убийства в монастыре, или Таинственные хроники
Шрифт:
Теперь надутая, розовая кожа поднималась и опускалась от возбужденного дыхания.
«Бог мой,— подумала Рвэзия, — нужно было заставить ее молчать. А теперь ее откровения приведут к пересудам!»
Прежде чем она успела возразить, Катерина, как она и боялась, продолжила:
— Инея одна презирала ее! — торжествующе крикнула она. — В нашем доме Господа найдется немало душ, ненавидевших Софию. Поэтому меня не удивляет, что одна из них заперла старуху в чулане и задушила ее. И это еще
Катерина безрадостно рассмеялась. Молодые сестры стали переглядываться и подталкивать друг друга в бок.
— Достаточно!— строго оборвала ее Роэзия.— Ты сама ставишь себя под подозрение, поливая грязью имя своей матери.
— Я этого не делала!— возразила та. — Я ее никогда не любила, но примирилась с ней. Это не значит, что остальные сделали то же самое. И я это понимаю. Потому что София могла бы исправить многое, хотя и не все, из того, что натворила за свою жизнь.
— Что ты хочешь этим сказать?— крикнула Роэзия и почувствовала, как терпение покинуло ее. — Что ты в конце примирилась с ней и не могла убить, в отличие от других?
— Я никогда не хотела, чтобы ее убили. Даже презирая ее прежде, я никогда не желала ей смерти. Не думаю, чтобы в последние годы у нее было настоящее желание жить. Тем более после того, как она завершила хронику.
Перешептывание молодых монахинь усилилось. Произведение, над которым работала София, было покрыто тайной больше, чем ее жизнь. Сама она никогда не говорила о ней. А после того как она исчезла, пропала и хроника.
Роэзия попыталась вернуть самообладание. Если она хочет восстановить порядок, то не должна позволить дерзости Катерины управлять ее поступками. Надо пустить в ход все свое мастерство, чтобы уничтожить слухи и предположения.
— Я бы удивилась, — сказала она с едва заметным презрением в адрес Катерины, — если бы ты когда-нибудь понимала, чего хотела твоя мать, что ей двигало, что она записывала в последние годы. И что бы ни...
Быстрой речью она хотела заставить другую замолчать, а достигла только обратного: теперь, когда она отвела взгляд от Катерины, та сочла необходимым снова обратить внимание на себя.
— В последние годы между нами был уговор не портить друг другу жизнь, — произнесла она громко и властно и на этот раз без жалобных ноток, которые обычно сопровождали все ее слова.
— Поэтому она стала доверять мне больше, чем раньше. Возможно, она даже хотела, чтобы я взглянула на нее другими глазами. В любом случае, она читала мне отрывки из хроники. Да, я точно знаю, что записывала София.
Роэзия оцепенела. Ее испугало не только то, что сообщила Катерина, но отсутствие в ней всякого уважения. Катерина никогда не призналась бы в этом, но она была похожа на свою мать тем, что никогда не подчинялась чужой воле.
«Глупая женщина!» — мысленно выругалась Роэзия, но достаточно
Другая сестра сделала это за нее.
Элоиза, верная помощница Роэзии, услышав эти резкие слова, осталась такой же спокойной, как всегда. Не обращая внимания на возбужденное перешептывание, оцепенение Роэзии и упрямо сверкавшие глаза Катерины, она невозмутимо сказала:
— Кто поверит твоим словам, сестра Кларисса? Кто подумает, что ты действительно примирилась с матерью и она читала тебе отрывки из хроники? Ты говорила о ненависти, которую многие из присутствующих испытывали к Софии, и о том, как сильно ненавидела ее ты сама... Но ты умолчала о том, что тебя эта ненависть задолго до исчезновения Софии толкнула дальше, чем это положено настоящему христианину.
Сестра Элоиза выдержала паузу, чтобы последнее предложение прозвучало еще более устрашающе:
— Гнев против твоей матери, — сказала она громким и ясным голосом, — и желание помешать ее планам побудили тебя заключить сделку с самим сатаной.
Глава IV
1193 год
Толстая Берта самозабвенно избивала ее хлыстом.
От напряжения ее лицо раскраснелось, лоб покрылся испариной, а широко расставленные ноги болели, но она исполняла наказание с такой же жадностью, с какой в день убоя запихивала себе в рот мясо. Тогда ее движения становились торопливыми, и ей не мешало ни тяжелое тело, ни прерывистое дыхание.
— Я тебе покажу, девчонка, как вести себя в моем доме! — кряхтела она и била что есть силы.
София старалась не проронить ни звука. Она прикусила губу так, что проступила кровь. Кузены держали ее, платье превратилось в лохмотья, и хлыст разрывал ей спину. Ее кожа уже никогда не залечится до конца, а рубцы будут напоминать о злополучном дне, когда она не только терпела страшную боль, но и проклинала собственную жизнь как никогда раньше.
Она совершила ужасную ошибку, обратившись за помощью к Арнульфу! И не стоило рассказывать ему о своем даре! Он ведь был не кем иным, как предателем и трусом!
Воспоминание о его испуганном лице было невыносимее ударов хлыста. К его обычному страху перед болезнями и непогодой добавилась досада из-за ее способности запоминать все записанное. Она, конечно, выбрала неподходящий момент, чтобы похвастаться этим. Она должна была поступить мудрее и спокойно уговорить его — а не спешить, подгоняемая злобными голосами кузенов.
— Что ты такое говоришь, девочка? — пробормотал он и стал думать, не усилят ли ее злые слова грозу.
— Все, что я прочитываю, навсегда остается в моей памяти. Я не такая, как все, я ничего не забываю! — крикнула она.
Она не знала точно, что испугало его больше — ее редкий дар или неистовое топанье ногами. В любом случае, он решил один спрятаться от грозы и не вызывать на себя ни ярость братьев, ни небесный гнев. Он открыл дверь, передал ее разъяренным кузенам, а потом она попала под хлыст задыхающейся тетки Берты.
Тетка наконец в изнеможении упала на пол и с кряхтением вытянула перед собой больные ноги, как перевернувшаяся на спину дворняжка. Братья отпустили Софию, ожидая, что она упадет на землю в таком же изнеможении. Но она продолжала неподвижно стоять и не пыталась спрятать кровоточащую спину.