Убийственная лыжня
Шрифт:
— Итак, он прятался наверху, до тех пор пока Утцшнайдеры не покинули вершину. Может быть, за горными соснами?
— Но там наверху нет сосен.
Николь Шваттке все еще была недовольна.
— Но существует еще вероятность, что автор нашего письма с угрозами пошел напрямик и спустился вниз по одной из отмеченных на карте горных тропинок.
— Да, — сказал Остлер, — такое возможно, но тогда он должен был бы быть хорошим альпинистом, который очень хорошо ориентируется, который уже много раз поднимался на Кроттенкопф. Я сам бы на такое не осмелился, там наверняка
— Но есть, конечно, и еще совершенно другая вероятность… — начала Николь Шваттке.
— …которую я уже тоже проверил, — перебил ее Остлер. — Поэтому я попросил Утцшнайдеров сделать образцы почерка. Даже если такие образцы и ни к чему не приведут. Когда Макси и Траудль поняли, по какой причине я это потребовал, они обиделись. Я надеюсь, что не разрушил сразу же только что завязавшиеся родственные связи.
— Вы с ними в родственных отношениях? — спросила Мария.
— Это выяснилось при допросе. Но это очень дальнее родство.
— Я исхожу из того, что мы должны серьезно отнестись к угрозам дальнейших покушений, — сказал Еннервайн. — Но если все это только розыгрыш, то эта шутка может грозить уголовным наказанием. Если я правильно помню, то здесь нарушается параграф 145д Уголовного кодекса, это Симуляция уголовного преступления, а за это полагается до трех лет.
— А что, если это лицо не осознает, что это уголовное преступление, — возразила Николь. — А что, если это группа подростков, которые провернули это дело просто ради кайфа?
— Просто так, ради интереса? — поднял брови Штенгеле. — Можно просто так под кайфом взобраться на Кроттенкопф?
— Мне надо посмотреть в путеводителе, — ответил Остлер сухо. — Кроттенкопф, по-моему, это гора с конической формой.
— Я думаю, — продолжила Мария, — что предполагаемый преступник полностью осознавал досягаемость этого письма. Мужчина или женщина что-то затевает. И имеет ли этот преступник отношение только к первому покушению, или нет, он планирует следующее покушение. Верхние края почерка — энергичные, преисполненные жаждой деятельности, силы воли.
Опять начинает, подумал Штенгеле, а вслух сказал:
— Вы полагаете, он нам перед этим еще раз напишет?
— Да, непременно. Единственное, что привлекает такого серийного рецидивиста, это игра в кошки-мышки с полицией. Наверняка перед покушением придет еще одно письмо.
— И вероятно, это будет наш шанс, — сказал Штенгеле, — так как письмо ведь где-то нужно хранить. Общение с полицией — это ведь слабое место, которым преступник или преступница…
— А теперь давайте говорить наконец о преступнике, а не все время о преступнике или преступнице, черт возьми! — сказал Еннервайн. — Согласны?
— Согласны, — сказала Мария, — и я бы еще убрала предписываемое для внутреннего использования в полиции слово предполагаемый. Среди нас нет предполагаемого преступника или предполагаемой преступницы, и поэтому позже никто не сможет пожаловаться на предварительное осуждение или дискриминацию.
— Давайте дадим ему или ей, предполагаемому или действительному
— Признавшийся?
— Слишком заранее осуждаемо.
— А как насчет X?
— Это не нейтрально с точки зрения пола.
— Автор письма.
— Куница, и точка, — сказал Еннервайн. — И я не хочу сейчас слышать: почему именно Куница? Я хочу сейчас наконец перейти к делу. Перекур!
Перекуры в команде Еннервайна все еще назвались так, хотя при этом никто не курил. Николь Шваттке бросила курить два года тому назад, Мария — пять, Штенгеле — двадцать, заменой этому служили желатиновые медвежата, кофе или излишнее потребление пудингов. Еннервайн сам никогда не курил, его единственной страстью была работа криминалиста. Остлер курил тайком в туалете, все это знали, только он не знал, что все знают. Холльайзен хотя и не курил, но баловался нюхательным табаком, что при чтении кажется намного аппетитнее, чем на самом деле.
Итак, они все трое стояли во дворе, за полицейским участком, на перекуре, без курения. И все еще раз осмотрели отверстия от пуль в стене, которые так и были оставлены, так как напоминали о героическом дежурстве отца Холльайзена, который здесь в шестьдесят третьем году удерживал банду контрабандистов, спустившихся сюда с гор Карвендель. Они вдыхали пряный воздух, разминали ноги на дочиста ощипанном молочными коровами лугу. Единственное, чего не хватало, так это духового оркестра, который исполнял бы на фоне мелодию гимна Баварии «Слава тебе, земля Бавария!». Если бы было соревнование под девизом «Самые прекрасные виды из кабинетов полицейских участков», то у участка Остлера и Холльайзена был бы шанс.
Еннервайн тоже осмотрел роскошное строение в стиле барокко, но сейчас он массировал себе виски большим и средним пальцами: перерыв закончился, и все вошли в комнату. Внутри в совещательной комнате две фигуры в белых пластиковых комбинезонах занимались тем, чтобы поднять книгу посетителей и положить ее в белую коробку. Два верных помощника Ханс-Йохена Беккера двигались медленно, как при замедленной съемке, как будто им предстояло вынести оригинальную рукопись Евангелия от Луки. Команда снова уселась, и Еннервайн взял слово.
— Я предлагаю, чтобы мы вместе поискали вначале другие письма нашего Куницы.
— Другие письма? — спросила Николь. — Вы верите его утверждению, что он написал уже несколько писем?
— Я совершенно уверен в том, — сказал Еннервайн, — что это было не первое его письмо. Я полагаю, что их было до этого три или четыре.
— Правда? Почему?
— Опыт подсказывает. Другие предположительно находятся в архиве главного управления.
— Я не совсем понимаю.
— Николь, вы себе даже представить не можете, — усмехнулся Еннервайн, — как нас, будто мусором, заваливают такими письмами. В главных управлениях земель у нас для этого даже есть специальное отделение.