Убийство Кирова. Новое расследование
Шрифт:
Известным примером является следующий отрывок из заключительного заявления Карла Радека [87] :
Когда я очутился в Наркомвнуделе, то руководитель следствия сразу понял, почему я не говорил. Он мне сказал: «Вы же не маленький ребенок. Вот вам 15 показаний против вас, вы не можете выкрутиться и, как разумный человек, не можете ставить себе эту цель; если вы не хотите показывать, то только потому, что хотите выиграть время и присмотреться. Пожалуйста, присматривайтесь». В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя. Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили,
87
Процесс антисоветского троцкистского центра (23–30 января 1937 г.). — М., 1937 (далее — Процесс). С. 229–230.
Продолжалось это два с половиной месяца. И однажды руководитель следствия пришел ко мне и сказал: «Вы уже — последний. Зачем же вы теряете время и медлите, не говорите то, что можете показать?». И я сказал: «Да, я завтра начну давать вам показания». И показания, которые я дал, с первого до последнего не содержат никаких корректив. Я развертывал всю картину так, как я ее знал, и следствие могло корректировать ту или другую мою персональную ошибку в части связи одного человека с другим, но утверждаю, что ничего из того, что я следствию сказал, не было опровергнуто и ничего не было добавлено (курсив мой. — Г.Ф.).
Этот отрывок широко известен. Но другие подсудимые были почти так же хладнокровны при допросе Вышинского.
Такие свидетельства ставят под удар построения Лено, в которых он описывает обвиняемых «перепуганными». Лено, кажется, не хочет рассматривать показания по убийству Кирова, потому что, как и многие другие свидетельства, они не согласуются с его предвзятым выводом, что Николаев был «убийцей-одиночкой», а все остальные были ложно обвинены.
Поэтому он использует приемы писателя-беллетриста, пытаясь заменить своими домыслами игнорируемые им показания. Провозглашение показаний «абсурдными», а подсудимых «перепуганными» — это тоже «россказни», признание того, что у него нет доказательств, чтобы опровергнуть показания на суде.
Лено «подменяет посылку желаемым для себя выводом» — он допускает, что судебные показания были сфальсифицированы каким-то образом, хотя конкретно как — он не указывает. В этом он следует примеру исследователей, стоящих идеологически на позициях антикоммунизма. Легко найти историков, исследовавших советскую историю, которые делают такое допущение. Но невозможно найти того, кто доказывает это или кто действительно имеет хоть какие-то доказательства по этому поводу. Никогда не было доказательств того, что показания на Московских процессах были сфальсифицированы, подсудимых заставили изрекать признания, сочиненные или продиктованные другими.
Но хотя и нет доказательств, что свидетельские показания на этом процессе были сфальсифицированы, есть много доказательств обратного: что они были подлинными. Вот несколько примеров согласования между показаниями на Январском процессе 1937 г. и другими установленными фактами:
• Радек и другие свидетельствуют, что они не соглашались на убийство отдельных лиц (Процесс 54–56). Это соответствует тому, что самостоятельно показал Ягода, как мы увидим в главе, посвященной ему;
• Заявление Радека, что он получил письмо от Троцкого весной 1932 г., подтверждается официально засвидетельствованной почтовой квитанцией, найденной Гетто в гарвардском архиве Троцкого;
• Радек показал, что Бухарин сказал ему, что он (Бухарин) перешел «к плановому террору». Мы знаем
• Сокольников показал, что «объединенный центр» зиновьевцев и троцкистов принял решение о планировании терактов против Сталина и Кирова «еще осенью 1932 года». Это согласовывается с показаниями Валентина Астрова, одного из сторонников Бухарина, одного из тех, чьи признания были опубликованы. Астров получил шанс отречься от этого после распада СССР, но однозначно отказался сделать это. Астров также настаивал на том, что следователи НКВД обращались с ним уважительно и не применяли к нему принуждения;
• Муралов заявил, что Иван Смирнов рассказывал ему о его встрече с Седовым за границей. В своей «Красной книге» Седов признал, что он встречался со Смирновым, хотя он заявил, что встреча была совершенно невинной;
• Муралов заявил, что Шестов принес письмо от Седова в 1932 г. с тайным сообщением, написанным антипирином (невидимыми чернилами, которые становятся видимыми при прогревании утюгом). Мы знаем, что Седов использовал антипирин для написания секретных сообщений, так как по крайней мере одно такое письмо Седова до сих пор находится в гарвардском архиве Троцкого. В нем он рекомендует, чтобы его отец Троцкий отвечал ему, тоже используя антипирин;
• Радек заявил, что именно он рекомендовал Троцкому, чтобы Витовт Путна, военачальник, преданный Троцкому, был человеком, который будет вести переговоры с немцами и японцами от имени Троцкого. Это согласуется с более поздними признаниями Путны, как свидетельствует маршал Буденный.
Большинство этих доказательств можно было бы истолковать как ложные — если бы были хоть какие-нибудь доказательства того, что признания и предполагаемые заговоры были сценарием НКВД. Однако нет никаких доказательств такого умысла по фабрикации судов, в то время как мы имеем доказательства того, что они не были написаны по сценарию.
В свете этих фактов недопустимо компетентному исследователю просто отбросить без рассмотрения эти очень важные свидетельства, которые даются в судебном протоколе, в отношении убийства Кирова.
Радек рассказал больше всех о планах по убийству Кирова. Следующий текст взят из перевода на английский язык судебного протокола (Process), который более чем в два раза длиннее русского варианта и поэтому содержит гораздо больше подробностей.
Вышинский: В каком году это было?
Радек: Это было в 1930–1931 гг. И именно в этом заключались те правонарушения, за которые меня привлекли бы к суду, даже если бы я не был членом блока. Дело было в том, что, зная из этих бесед об их колебаниях — которые уже вышли за пределы колебаний, — я не счел возможным проинформировать об этом руководство партии. Например, если бы вы спросили меня о моей ответственности за убийство Сергея Мироновича Кирова, я должен сказать, что эта ответственность началась не с того момента, когда я вступил в руководство блока, а с того момента в 1930 г., когда один человек, с которым у меня были близкие отношения, — Сафаров — пришел ко мне с хмурым видом и, глядя мне в лицо, попытался убедить меня, что страна на грани разрухи, и я не доложил об этом — и каковы были последствия? Сафаров был связан с Котолы-новым. Если бы я рассказал партии о настроениях Сафарова, партия добралась бы до группы бывших лидеров ленинградского комсомола, которые позднее стали руководителями убийства Кирова. И поэтому я заявляю, что моя ответственность берет свое начало не только с того момента, когда я вступил в блок, но корни этого преступления кроются в троцкистских взглядах, с которыми я вернулся и которые я не окончательно отбросил, и в отношениях, которые я сохранил с троцкистско-зиновьевскими кадрами (Process 83–84).