Убийство Маргарет Тэтчер

Мантел Хилари

— На запятую, — наконец ответила она. — Ну, на тот значок, который часто ставится в книжках.

После этого ее уже было не отвлечь.

— Просто подожди, — твердила она, — и сама все увидишь. Если вправду хочешь увидеть, то подождешь; а если нет, то катись отсюда. Пропустишь — так тебе и надо, а я и без тебя все увижу.

Я помолчала, а потом сказала:

— Я не могу торчать тут до утра, дожидаясь твоей запятой. И так уже на чай опоздала.

— Да и ладно. Тебя все равно никто не ищет, — отмахнулась Мэри.

Она была права. Я прокралась домой совсем поздно, и никто мне ничего не сказал. Это лето, самый конец июля, разморило взрослых, заставило забыть о родительском долге. Когда мама заметила меня, ее глаза вдруг словно потускнели,

будто бы узнавание потребовало от нее дополнительных усилий. Ты вся в пятнах сока черной смородины, кожа липкая и в разводах. Ноги грязные, лицо чумазое, потому что ты живешь в кустах и высокой траве, и каждый день солнце, будто с детского рисунка, пылает в небе, ослепительно-белом от зноя. Белье на веревках перед домом висит точно белые флаги капитуляции. Вечерами долго светло, потом выпадает роса и наступают блеклые сумерки. Родители все-таки зовут тебя домой, и ты сидишь под электрическим светом и сдираешь шелушинки обгоревшей кожи, целыми оборками и полосками. В руках и ногах какое-то странное ощущение, томление, что ли, но кожу сдираешь равнодушно, будто луковицу чистишь. Тебя отправляют в постель, потому что ты клюешь носом, однако прикосновение горячего постельного белья к коже прогоняет сон. Лежишь, таращишься в полумрак, царапаешь ногтями следы укусов насекомых. В высокой траве полно кусачих жуков, они только и ждут, когда ты присядешь, выбирая момент, чтобы перелезть через стену; а другие так и норовят ужалить, когда таишься дозором в кустах. Сердце колотится от восторга всю короткую ночь напролет. Только на рассвете становится прохладнее, воздух свеж, как проточная вода.

И в этом ясном утреннем свете бредешь на кухню и говоришь как бы вскользь:

— Знаете, в деревне есть дом, там, за кладбищем, где живут богатые люди. У них теплицы.

На кухне как раз возилась моя тетя. Она высыпала кукурузные хлопья в тарелку, и, когда подняла голову, часть хлопьев просыпалась мимо. Тетя покосилась на мою маму, и они словно поговорили о чем-то без слов — движением ресниц, легким изгибом губ.

— Она про дом Хэтауэев, — сказала мама. — Не стоит о нем болтать. — Она будто меня уговаривала. — У этого дома и так дурная слава, а если еще маленькие девочки болтать примутся…

— А почему?.. — начала было я, но тут мама вспыхнула, будто горелка на газовой плите.

— Так вот ты где пропадаешь? Только не говори, что ты полезла туда вместе с Мэри Джоплин. Если я увижу, что ты играешь с Мэри Джоплин, я с тебя шкуру заживо спущу! Поняла? Я совершенно серьезно!

— Я с Мэри не вожусь. — Лгать так просто. — Мэри болеет.

— Чем?

— У нее лишай. — Я ляпнула первое, что взбрело в голову.

Моя тетя насмешливо фыркнула.

— Еще чесотка. Гниды. Вши. Блохи. — Почему-то было приятно перечислять все эти гадости.

— Лично меня это не удивляет, — сказала тетя. — Я бы, пожалуй, удивилась, сумей Шейла Джоплин хоть денек удержать свое беспризорное чадо дома. Говорю вам, они живут как животные. У них даже постельного белья нет, представляете?

— Ну, животные покидают дом хотя бы изредка, — возразила мама. — А Джоплины вообще никуда не выходят. Только все множатся и множатся, живут все вместе и цапаются, как свиньи.

— А свиньи что, дерутся? — спросила я. Но меня проигнорировали. Мама с тетей стали вспоминать знаменитый случай, произошедший еще до моего рождения. Некая женщина пожалела бедолаг и принесла миссис Джоплин кастрюлю рагу, а миссис Джоплин не то что не поблагодарила, а взяла и плюнула в эту кастрюлю.

Тетя, раскрасневшись, изображала ту женщину с рагу, оскорбленную в лучших чувствах; рассказывала с таким жаром, будто в первый раз. Мама тоже не отставала, торжественно и нараспев подвела итог этой истории:

— Вот так она уязвила эту добрую женщину, приготовившую еду, и сделала пищу непригодной для всех, кто захотел бы ее съесть.

Аминь. На этих словах я выскользнула из кухни. Мэри появилась будто по щелчку рубильника — стояла на тротуаре, глазела на небо и поджидала меня.

— Ты уже позавтракала? — спросила она.

— Нет. — Мэри об этом спрашивать смысла вовсе не имело. — Зато у меня есть деньги на ириски.

Если бы не пересказы этой истории про Шейлу Джоплин

и кастрюлю с рагу, я бы, когда повзрослела, решила, наверно, что просто-напросто придумала Мэри. Но в деревне до сих пор об этом говорят и потешаются над случившимся, первоначальное отвращение давно забылось. И хорошо, что так, что время в самом деле лечит. Окропляет нас милосердием будто волшебной пылью.

Прежде чем убежать тем утром, я на миг вернулась в дом, встала в дверном проеме кухни.

— Мэри покусали мухи. И личинки в нее отложили.

Моя тетя взвыла от смеха.

Наступил август, и мне запомнились каминные решетки без намека на угольки, плавящийся асфальт на дороге, вяло подрагивающие в витрине магазина на углу клейкие ленты, тускло-желтые и облепленные прилипшими мухами. Каждый день вдалеке громыхал гром, и мама приговаривала: «Завтра точно ударит», как если бы лето было не летом, а треснувшей чашкой, под которой мы прятались. Но гроза так и не пришла. Квелые от жары голуби ковыляли по улице. Мама с тетей хором утверждали: «Чай полезен от жары»; по-моему, это вранье, но они пили чай с утра до вечера в безнадежных попытках охладиться («Мое единственное удовольствие», — повторяла мама). Раскидывались в шезлонгах, вытягивали белые ноги. Держали сигареты по-мужски, в кулаках, и табачный дым просачивался между пальцами. Никто не обращал внимания, во сколько я прихожу и ухожу. Есть не хотелось, хватало замороженного леденца из магазина; мотор холодильника жалобно поскуливал.

Не помню, куда мы шастали с Мэри Джоплин, но к пяти часам мы неизменно, где бы нас до того ни носило, оказывались рядом с домом Хэтауэев. Зато помню блаженство, с каким припадала лбом к холодному камню стены, прежде чем перелезть через нее. Помню мелкий песок в сандалиях, помню, что высыпала его, но он набивался снова, вгрызался в кожу пяток. Помню кожистые на ощупь листья кустарника, в котором мы скрывались, нежное прикосновение — будто пальцы в перчатке — к моему лицу. Мэри непрестанно гудела мне в ухо: как говорит мой папа, как сказала моя мама… Все будет в сумерках, обещала она, всегда бывает в сумерках, раньше запятая, которая точно человек, ни за что не покажется. Всякий раз, когда я тем летом пыталась читать, книжные страницы расплывались перед глазами. Мои мысли бродили где-то в полях, в фантазиях возникал образ Мэри — кривая ухмылка, грязное лицо, блузка задралась до самой груди, обнажая выпирающие ребра. Она виделась мне скопищем теней, то нескромно оголялась, то вдруг поспешно опускала рукава и шарахалась от касаний, то дулась, если ты случайно задевала ее локтем, и обиженно моргала. Все ее разговоры крутились вокруг печальной судьбы и наказаний — порки, побоев, взбучки. Я же могла думать только об одном — о том, что она собиралась мне показать. И заранее приготовила себе оправдание, на случай если меня застигнут шныряющей по полям. Я скажу, что занималась на прогулке пунктуацией. Да, занималась пунктуацией, искала запятую. Гуляла одна, вовсе не с Мэри Джоплин.

Должно быть, в тот вечер я задержалась в кустарнике довольно долго, потому что начала клевать носом. Внезапно Мэри пихнула меня локтем; я встрепенулась, во рту пересохло, и наверняка вскрикнула бы, но она зажала мне рот ладонью и прошептала: «Смотри!» Солнце клонилось к закату, воздух немного остыл. В доме, за высокими окнами, включили свет. Одно из окон открылось на наших глазах: сперва одна половина — пауза; затем вторая. Что-то появилось в поле зрения: кресло на колесах, и некая дама его толкала перед собой. Кресло легко катилось по каменным плитам, а дама привлекла мое внимание; на кресле лежало нечто темное и бесформенное, а ее яркое, разноцветное платье бросалось в глаза заодно со вздыбленным перманентом на голове; мы были достаточно далеко, чтобы уловить аромат, но мне почудилось, будто я различаю запах духов. Свет, вырываясь на террасу изнутри дома, казалось, заигрывал с ней. Ее губы зашевелились; дама заговорила, улыбаясь, с темным свертком на кресле. Вот она остановилась, подвигала кресло туда-сюда, словно подбирая точное место. Огляделась, на миг подставила скулу теплому и ласковому свету, потом наклонилась, чтобы набросить на сверток на сиденье еще ткани, покрывало или платок… В такую-то погоду?