Убийство в Орсивале

Габорио Эмиль

— Вам и карты в руки, — сказал он. — Преклоняюсь перед вами. Вы похожи на моего учителя, великого Табаре. Но пока вы здесь разговаривали с этим бездельником, я тоже не терял времени зря. Я все оглядел, посмотрел под столами и диванами и нашел этот обрывок бумаги.

— А ну-ка покажите.

— Это конверт от письма Лоранс. Вы знаете, где обитает ее тетушка, к которой она поехала погостить?

— Да, в Фонтенбло.

— Отлично. Этот конверт со штемпелем «Париж. Почтовое отделение Сен-Лазар». Но одного штемпеля, конечно, еще мало…

— А все-таки это указание.

— Не совсем… Я позволю себе прочитать письмо Лоранс, которое оставлено здесь, на столе.

Отец Планта недовольно нахмурил брови.

— Да, это неделикатно, — продолжал Лекок, — но цель оправдывает средства! Что делать? Милостивый государь, вы прочитали это письмо, но обдумали ли вы

его почерк, взвесили ли вы слова, из которых построены фразы?

— Ах, — воскликнул судья, — я не обманулся! Вас поразила та же самая идея, что и меня!

И в порыве надежды он схватил сыщика за руки и пожал их так, точно был его закадычным другом.

Они принялись за письмо, но в это время на лестнице послышались шаги. Доктор Жандрон показался на пороге.

— Куртуа уже лучше, — сказал он. — Он почти заснул.

— Значит, нам здесь больше нечего делать, — ответил ему мировой судья. — Пойдемте, а то господин Лекок умирает с голоду.

И он повлек своих гостей к себе.

А агент тайной полиции сунул письмо несчастной Лоранс и конверт себе в карман.

X

Всю дорогу они молчали, а когда сели за обед, то он должен был бы пройти более оживленно, но по какому-то молчаливому соглашению доктор, Лекок и отец Планта избегали даже намеков на события, произошедшие в течение дня. А доктор Жандрон затруднился бы сказать, что он ел.

Когда обед был завершен, отец Планта стал выказывать признаки беспокойства по поводу того, что около них суетились слуги. Он подозвал к себе экономку.

— Приготовьте нам кофе в библиотеке, — сказал он ей, — и затем вы свободны. Можете уходить куда вам угодно. Передайте это и Луи.

— Но ведь господа не знают, где их комнаты, — возразила экономка, разочарованная тоном своего господина, исключавшим всякую возможность пошпионить. — Быть может, им что-нибудь понадобится.

— Я сам проведу гостей, — сухо ответил мировой судья, — а если им чего-нибудь не хватит, то все устрою.

Она повиновалась, и все перешли в библиотеку.

Отец Планта достал ящик сигар и предложил гостям.

— Вам, господа, можно поспать, — обратился к друзьям Лекок, — а я вынужден всю ночь не смыкать глаз. Масса писанины. Кроме того, мне нужны кое-какие сведения от господина мирового судьи.

Отец Планта в знак согласия кивнул головой.

— Нам нужно сделать выводы, — продолжал агент тайной полиции, — и подвести итог всем нашим исследованиям. Все ясные факты еще далеко не достаточны для того, чтобы пролить свет на это дело. С такой загадочностью я не встречался уже давно. Положение из опасных, и время не терпит. От наших способностей будет зависеть участь многих невинных. У нас одна версия, у господина Домини — другая, и эта другая основана именно на материальных результатах следствия, тогда как наша состоит из одних лишь предположений, о которых еще можно поспорить.

— Мы имеем в своем распоряжении гораздо больше, чем предположения, — ответил мировой судья.

— Я того же мнения, — добавил и доктор, — но нужны доказательства.

— И я докажу, черт их подери! — воскликнул Лекок. — Дело запутанное, трудное — тем лучше! Если бы оно было простым, то я вернулся бы в Париж и завтра прислал бы сюда кого-нибудь из своих подручных. Экая невидаль легкие ребусы! Для меня необходимы загадки неразрешимые, чтобы над ними стоило поломать голову. Чтобы показать силу, нужна борьба. Мне нужны препятствия — и я их устраню.

Отец Планта и доктор во все глаза смотрели на сыщика: так он сразу преобразился.

— Черт возьми! — продолжал Лекок. — Я счастлив, что свободно и с пользой могу применять на деле свои способности к вычислениям и дедукции. Есть люди, которые помешаны на театре. Этим заражен и я. Только я не понимаю, как можно получать удовольствие от жалких подмостков, где изображается фикция, настолько же далекая от жизни, как свет рампы — от лучей солнца. Получать удовольствие от сантиментов, более или менее хорошо воспроизведенных, но все же фиктивных, по моему мнению, дико. Неужели вы можете весело смеяться над остротами комика, который дома погибает от нищеты? Неужели вы будете плакать над печальной судьбой несчастной актрисы, когда знаете, что по выходе из театра встретите ее на бульваре? Это пошло! Гораздо труднее и гораздо содержательнее, по-моему, комедии настоящие и драмы действительные. Общество — вот мой театр. У меня, в моем театре, мои актеры смеются искренним смехом и плачут настоящими слезами. Преступление совершено — это пролог. Я приезжаю — и начинается

первый акт. С одного взгляда я замечаю малейшие нюансы мизансцены, затем я стараюсь проникнуть в действие, группирую персонажи, отдельные эпизоды соединяю в целое, привожу во взаимосвязь все обстоятельства. Вот это представление! Вскоре, с развитием действия, нить моих рассуждений доводит меня до виновного. Я его угадываю, арестовываю или же отпускаю на волю. После этого наступает великая сцена. Подсудимый отпирается, хитрит, старается ввести в заблуждение. Но, вооруженный именно тем оружием, которое я ему даю, судебный следователь сбивает его с толку. Он еще не сознался, но уже сбит с толку. А вокруг этого главного персонажа толпятся персонажи второстепенные, разные сообщники, подстрекатели, друзья, враги, свидетели! Одни ужасные, забитые, жалкие, другие весельчаки и балагуры. А вы не знаете, что такое комизм в ужасе! Моя последняя картина — это суд присяжных. Говорит обвинитель — но он только повторяет мои же идеи. Его фразы — это только узоры на канве, сотканной моим же рапортом. Председательствующий ставит перед присяжными вопросы. Какая торжественная минута! Здесь уже начинается моя собственная драма. Если присяжные ответят: «Нет, не виновен», то это значит, что моя пьеса провалилась и я освистан. Если же, наоборот, они вынесут обвинительный вердикт, то это значит, что моя пьеса прошла с успехом. Мне аплодируют, и я торжествую. На другой же день я отправляюсь к своему главному актеру, хлопаю его по плечу и говорю ему: «Что, миленький? Пропал? А ведь я-то сильнее тебя!»

Зачем Лекок говорил все это? От чистого сердца или играл комедию? Для чего понадобились эти рассуждения?

Не замечая удивления своих слушателей, он достал новую сигару и прикурил ее от лампы. А затем, будто нарочно, невзначай, вместо того чтобы поставить ее на прежнее место, он поместил ее на камин. Благодаря этому вся фигура отца Планта оказалась на ярком свету, тогда как сам сыщик остался в тени.

— Я должен сознаться, что меня редко освистывали, — продолжал сыщик без ложной скромности. — А между тем — я говорю это без всякого фатовства, — как и каждый человек, я имею свою ахиллесову пяту. Я победил демона игры, но я еще не восторжествовал над женщиной. Перед ней я остался в дураках. Да, я, полицейский сыщик, гроза и ужас всех воров и убийц, я, который уже десять лет барахтается в пороке и преступлениях, который отстирывает белье общества, испачканное всевозможными формами разврата, я, который измерил глубину человеческого падения, который все знает, все видит, все слышит, я, Лекок, для этой женщины оказался простым и наивным, как ребенок. Она меня обманывает — я вижу это, она мне лжет — я знаю это, но я стараюсь ей это доказать… и в результате верю ей сам. Уверенность в том, что не можешь быть любимым, представляет собой одно из тех страданий, которые нужно испытать только самому, чтобы постигнуть все их значение. В светлые периоды стараешься встряхнуться, быть себе судьей. Говоришь себе: «Нет, это невозможно, она почти дитя, а я почти старик». Так говоришь себе, а в это время в глубине твоего сердца, более сильный, чем рассудок, чем воля и опыт, мерцает тебе слабый луч надежды, и ты убеждаешь себя словами: «Почем знать? Чем черт не шутит!» И ждешь… А чего? Чуда? Чудес больше не бывает. Знаешь это, а все-таки надеешься.

Лекок остановился. Казалось, что волнение мешает ему говорить.

Отец Планта продолжал методично курить свою сигару, выпуская кольца дыма через равные промежутки времени, но вся его фигура выражала бесконечное страдание, его влажные глаза блуждали, а руки дрожали.

Он поднялся, взял с камина лампу, поставил ее опять на стол и снова сел.

Смысл всей этой сцены вдруг стал ясен для Жандрона.

И в самом деле, нисколько не уклонившись от истины, сыщик испытал на деле одно из самых вероломных средств из своего репертуара. И он узнал все то, что его так интересовало. Зачем было откладывать в долгий ящик?

После минутного молчания Лекок встрепенулся, точно его разбудили, и посмотрел на часы.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я здесь все болтаю, а время-то идет!

— Геспен в тюрьме, — заметил доктор.

— Мы вытащим его туда, — ответил сыщик, — если он окажется невиновным. На этот раз я веду дело, мой роман, как хотите, назовите его, и не пропущу ни одной мелочи. Есть только один факт огромной важности, который я в нем не могу понять.

— Какой? — спросил отец Планта.

— Возможно ли, чтобы Треморель имел какой-нибудь особый резон отыскать что-то, документ, письмо, бумагу — одним словом, какую-нибудь ничтожную безделку, скрытую в его же собственном доме?